Добрыня постепенно набирался сил. Порой ходил на охоту с Савой, порой собирал ягоды с Забавой. Они делали отвар с добавлением брусничника и голубики, слушали реку и лес. Солнце медленно проходило сквозь тучи, расцвечивая их багрянцем. Вот доползло до запада, но не закатилось, а как низкое, гонимое ветром облако понеслось дальше на север. Так минули день, ночь, еще день – солнце не сходило с неба.
Но однажды Добрыня проснулся от шума мелкого дождя, взглянул вверх – темно, все в тучах. Вроде и удивляться нечему, но он понял – сегодня тучи не разойдутся. Значит, сила Кощеева растет. Значит, скоро…
Он встал и, сам не зная зачем, оправился туда, откуда доносился запах реки Смородины. Не к мосту пошел, а по берегу. Расселина, по которой она текла, была глубока, но если идти вдоль нее, то берег постепенно опускается. В нос все сильнее бил запах тухлых яиц, рыжая река текла медленно, на ее густой поверхности то и дело появлялись и лопались большие пузыри. И вдруг из этой рыжей мути всплыла темная голова Малфриды. Добрыня замер. Он видел, как она обмывается этой вонью, заметил, какими желтыми стали ее еще недавно темные глаза. Силы возвращались к ней. И, видимо, чтобы окрепнуть окончательно, ведьма окуналась в эту вонючую рыжую воду.
Она выбралась на камни у высохшей кривой коряги – тело желтое, волосы как в жидкой глине, сама будто серная статуя. Из-за коряги показался поджидавший ее Мокей, принялся растирать ведьму куском сукна. Вонь тут была неимоверная, даже Добрыне стало тошно. А этим двоим ничего. Им вообще вместе было неплохо.
Добрыня пошел прочь, но оступился, посыпалась из-под ноги крошка. Его наверняка заметили, но он не оглянулся.
Позже Малфрида разыскала сына у реки, где они ранее беседовали. Она уже вымылась, но серный запах еще угадывался, когда заполоскались на ветру еще влажные волосы и ведьма стала расчесывать их длинными отросшими когтями.
– Вижу, что ты теперь снова полна чародейских сил, – сказал Добрыня. – Ну хоть ясно, что кромешника этого просто так с собой таскаешь, не сближаясь, не любясь. Ну и зачем он тебе? Неужто забыла прошлое зло и простила его?
Она молчала. Как тут объяснишь? За последние годы ведьма очень редко ощущала, что нуждается в чьей-то помощи, но сейчас был именно такой случай. Мокей помогал ей, понимал ее, он был необходим ей. Но как о таком скажешь сыну, которому сама же поведала о прошлом? Да и не только в этом дело.
И чтобы ничего не объяснять, Малфрида засмеялась легко и непринужденно – Добрыня узнал ее чарующий колдовской смех.
– Ты ведь христианин, Добрыня. И как у вас там говорят: возлюби врага своего.
– Ха! Сава, что ли, тебя так очаровал своими проповедями? Я замечал, как порой ты его слушаешь. И я бы еще понял, если бы ты вспомнила, как мил тебе был сам красавчик святоша. Помнишь, как настаивала: «Мой Сава, мой». А теперь… Я ведь догадался, что с кромешником этим ты… Фу, гадость какая!
Она лишь вздохнула. Сидела рядом, мяла в ладонях иголки сосновой хвои – запах от них шел опьяняющий, острый, душистый. Ну хоть вонь тухлую забивал.
Малфрида заговорила негромко, медленно:
– Был в моей жизни, Добрынюшка, один человек, которого я любила. Очень сильно любила, верила, что мой он и навек таким будет. А как не сложилось у нас… погубила я его страшно и жестоко. И торжество сильное чувствовала из-за этого. Но потом пришла печаль. Такая сильная, что выть хотелось, расцарапать себе лицо, как плакальщица на тризне, и голосить не переставая. Однако исправить уже ничего было нельзя. С этим и жила… Вот так и Мокей. Мало ли что было в его прошлом, если теперь он исправиться хочет. Неужели нельзя дать ему такую возможность? Пусть еще раз испытает удачу.
– А его удача – это ты, как я понял?
Малфрида отвела взгляд и даже слегка покраснела, будто дева юная. А еще сказала:
– Да, это я. Но и ты.
– Ну, я-то много радости ему не доставлю.
– А жаль. Он искренне помочь тебе хочет.
– Что-то не верится мне в искренность кромешника, – буркнул Добрыня.
Малфрида бросила в реку измятую хвою, посмотрела искоса – человечьим взглядом, словно для искреннего разговора чародейство только помешало бы ей.
– Если Мокей помогает смертным, то насколько он нежить? Нежить не может и не умеет жалеть или ненавидеть. У нее нет человеческих чувств, есть только стремление погреться в человеческом тепле, выпить чужую жизнь. А у Мокея есть желания. Помочь нам освободиться от власти Кощея. Помочь тебе выстоять против Бессмертного. Если такое возможно…
– Ха! Ну и как же он в этом поможет?
– Ну хотя бы поупражняется с тобой с оружием. Некогда он неплохим воином был. Вот бы вы и вспомнили, что и как. Сава вон нынче скорее мамка-нянька для освобожденных, ты все больше с Забавой милуешься, в глаза ее лазоревые смотришь, как будто и не ждет тебя больше ничего. А срок-то на подходе…
– Ты на Забаву не ворчи. Я с ней радость сладкую испытываю. Словно и не жил годы и годы, словно юность вернулась. И ты пообещай мне, что, если случится со мной… ну, если то, в чем упреждала, произойдет… ты позаботишься о ней.
Малфрида низко склонилась к нему, глаза как у лани трепетной – нежные, блестящие, трогательные.
– Прежде всего я о тебе позабочусь. А там… не оставлю избранницу твою. Но и ты меня послушай – иди к Мокею. Он многое о Кощее знает, он научит и поможет. Я просила… да и он сам готов помогать своему сыну. Ведь нет у него больше никого.
Ладно, уговор так уговор. Малфрида позаботится о Забаве, а уж он потерпит возле себя этого кромешника.
Однако Мокей и в самом деле оказался хорош. Бился он скорее по старинке, не столько наносил выверенные удары, сколько действовал исподтишка, мог и песок в глаза кинуть, и подножку коварную подставить. Но кто сказал, что Кощей будет биться по какой-то особой науке? К тому же скор был древлянин, силен, Добрыня, если честно, получал удовольствие от схваток с ним. Порой они даже беседовали.
– Кощей может явиться в любом облике, – говорил Мокей. – Не жди от него того, что сам решил.
