– Мне было тринадцать. Вечность назад.

– И он тебя не узнал?

Я пожала плечами.

Она улыбнулась.

– И ты пришла сюда, чтобы – что? Претендовать на наследство? Войти в семейный бизнес? Отомстить за давние ошибки?

Я не смогла ответить.

– Каков план? – Ее глаза загорелись. – Чего мы от него хотим? Денег?

Я не ответила, но мы как будто обменивались сигналами, и ей это нравилось. Очень нравилось.

Отец закончил разговаривать по телефону и шел по пустой галерее в нашу сторону.

– Художника, которым вы восхищаетесь, зовут Фредерико, – сообщил он Моне.

Моне сдержала смешок. Он произнес это очень помпезно, выделив последнюю «р».

– Фредерико как? Какая у него фамилия?

Все картины в этой галерее были написаны одним художником. Они напоминали цветную размазню, обнаженный предмет с бесформенным комком темных волос. На многих изображался отвратительный диван. На самом деле диван художнику давался лучше, чем человек.

– Просто Фредерико, – сказал отец. – Он предпочитает только имя. Ему нравится скрывать свою подпись – видишь, вот здесь, в углу у пальцев ее ног? Он – мастер изображения женских форм. «Артфорум» назвал его голосом…

Моне перебила его. Я думала, она рассмеется ему в лицо. Мастер? Голос… чего? Но ее слова меня шокировали.

– Я здесь не для того, чтобы смотреть на картины, папа. Ты меня не знаешь? Я здесь, чтобы увидеть тебя.

Она отступила и раскинула руки, как бы говоря: «Посмотри! Я – твой давно потерянный ребенок, которому ты не потрудился отправить хотя бы одну открытку на день рождения! Обними меня!»

Он скривился, придя в замешательство. Кашлянул, как курильщик, и спросил:

– Что теперь?

– Пап, это я. Твоя дочка Бина. Ты меня не узнаешь?

Она направилась к нему, чтобы обняться – на самом деле собиралась прикоснуться к нему, – а я почувствовала, как превращаюсь в туман в форме человека. Сквозь меня могли пройти, и я растворилась бы. Меня здесь даже не было. Только два человека, и я наблюдала за их воссоединением. Вот, значит, как он поприветствует свою дочь.

Он неловко обнял ее в ответ, но, отстранившись, покачал головой.

– Я не помню, чтобы твои волосы были… такими, – признался он. И все. После стольких лет ему больше нечего мне сказать. Он стоял неподвижно. Под темной бородой не смягчился ни миллиметр его лица.

– И что дальше? – спросила Моне. – Не хочешь сводить меня на обед?

– Сабина? – сказал он. – Бина? Это ты?

Туман стал твердым, как лед. Биной меня называла мама еще до моего рождения. Моне могла продолжать и дальше, но мне это не нужно. Не в этой ситуации.

– Она врет, – встряла я. – Она не Бина.

Он как будто расслабился. А потом его лицо приняло жесткое выражение – и он снова посмотрел на меня.

– Что тебе нужно? – спросил он. – Тебя поколотил твой парень или что?

Я прикоснулась к лицу. Макияж не скрывал его полностью, как бы я ни старалась.

– Налетела на дверь, – ответила я.

Ему это не понравилось. Так всегда говорила моя мама. Он сменил тему.

– Это она тебя отправила? Как она?

Он даже не назвал ее по имени, но я знала, кого он имеет в виду: мою маму.

Передо мной стоял мужчина, от которого мы сбежали, когда мне было девять. Мужчина, который бросался тарелками, практически целым набором, пока посуды почти не осталось. Мужчина, который обзывал ее, делал с ней то, о чем она мне никогда не рассказывала, потому что знала, что меня это ранит, который заставлял ее «налетать на двери» – вот он.

Я уберегу ее, даже сейчас.

– Она в порядке. Отлично со всем справляется.

– Тогда почему ты здесь? – Он не улыбался. Казалось, совсем не радовался нашему воссоединению. – Ты здесь ради денег. Я вижу тебя насквозь, как и ее. Этого же ты хочешь, да? Денег.

В ушах загудел гнев.

– Я здесь на лето, остановилась в «Кэтрин Хаус». И я…

– Я знаю это место. Она там жила. Когда ушла от меня в первый раз.

Я пристально посмотрела на него.

– Они пытались натравить ее на меня. Но не получилось. Она там не задержалась.

Я тоже это знала. Ее рассказы о городе заканчивались так резко, словно тротуар, по которому она шла, и поймать ее мог только он. Она вернулась к нему, этому незнакомцу. И все из-за меня?

– Я единственный приходил к ней в больницу, – продолжил он. – Единственный. Никто из них не пришел. Целый дом девчонок, и никто не показался.

Моне внимательно за ним наблюдала. Теперь перед ней ясно вырисовывался его портрет. Как и передо мной.

– Она лежала в больнице? – Я впервые об этом слышала, а знала почти обо всем, что случилось тем летом, – или я так думала.

– После несчастного случая. – Новые подробности – несчастный случай? – причинили мне острую боль. – И ты можешь обманывать меня, приходить сюда и притворяться моим ребенком. Не думай, что я этого не знаю. – Он сделал паузу. – Только ты похожа на нее. Это правда.

Обычно мне нравилось, когда это признавали, об этом говорили вслух. Мне надо было это услышать, помнить. Ведь если я похожа на нее снаружи, где это и так видно, разве нас не объединяло многое внутри, что знали и чувствовали только мы?

– Ты и правда похожа на мать, – сказал он. – Только попухлее.

Я отступила назад.

– Но это не значит, что я дам тебе денег.

Моне заговорила за меня.

– И это все? Вы несколько лет не видели своего ребенка и скажете только это?

Он отказался говорить дальше и просто стоял на месте, трясясь от гнева. Похожесть этой встречи на предыдущую сжала мое горло.

Моне тут же взяла его за руку. Почему-то держала его за руку, придвинулась к его уху и чем-то делилась, а он кивал, явно успокоившись и даже покорно. Это было жутко.

Потом она повернулась ко мне.

– Давай поговорим с тобой. Наедине.

– Подожди, – сказала я, потому что до сих пор стояла на пороге чего-то важного, и это не было связано с деньгами. Несчастный случай. О котором я не знала. Мамины рассказы крутились вокруг забытых названий улиц и станций метро, клубов, открытых на тот момент, прекративших свое существование групп, о которых я никогда не слышала, фильмов, которые она смотрела в кинотеатрах, теперь заколоченных ставнями, ее приключений в центральном парке, ботинок, купленных на распродаже на улице, где, по ее словам, жила вся обувь, открыток из магазина на Кристофер-стрит, где продавали старинные художественные репродукции и кинокадры – достаточно малопонятных и отвлекающих подробностей, чтобы не сложилась картинка. Кое о чем она умолчала. Я начала подозревать, что она отвлекала меня этими вещами, чтобы оставить при себе наиболее значительную часть своего лета.

Моне потащила меня в другой конец галереи, и вскоре мы оказались у двери. Она перекрыла мне выход рукой.

– Соберись, – сказала она.

Я плакала. Это повторялось. Я смотрела через стекло на улицу, и никто из проходивших