Глава семнадцатая

Боброк

«Есть, есть красота!.. До чего мне на тебя, господи, обидно: у людей – руки, у меня – рачьи клешни; у художника «вещие зеницы», у меня – пуговицы портошные. Умел бы я художество живописное, не стал бы я слов плодить, взял бы кисть и карандаш, показал бы разум, существо и мысль того, что видит око, да слов не имеет. Видимо изобразил бы невидимое, но присутствующее. Что такое красота? Необъятно понимание ее».

Едва самолет набрал высоту, как шныровская молодежь мгновенно начала по нему носиться. Еще бы! Чуть ли не целый физкультурный зал – а эхо какое! Крикнешь «Эгегей!» – и услышишь его раза два или три.

– Если еще раз кто-нибудь заорет мне в ухо, я лично попрошу пилота выбросить его за борт! – пригрозила Лиана.

Кирюша, к которому эти слова адресовались, хотел сказать «ха-ха!», но внезапно вспомнил, что «Ил» почему-то называют «летающим самосвалом». И значит, если очень постараться, то выбросить кого-нибудь во время полета – вещь абсолютно реальная. Кирюша сразу притих и, поблескивая своими белыми неровными зубами, перепорхнул на колени к Лене. Лена покачивала его на коленях и ласково говорила: «Мой маленький! Моя птичка!» И Кирюшу нисколько не смущало, что он сидит на коленях у девушки и его называют «птичкой». В конце концов, и Октавия не смущало, что он, грозный император, половину жизни болтается под мышкой у Кавалерии и рычит оттуда как распоследняя моська.

А Кирюша, кстати, действительно напоминал птичку. Даже нос его, красивый, тонкий, с горбинкой, слегка смахивал на клюв.

Давно замечено, что во всяком новом человеческом коллективе, возникни он хоть на необитаемом острове, мгновенно начинают проявляться социальные роли. Как по волшебству возникают вождь племени, роковая женщина, женщина-растяпа, первая красавица, надежный парень, супермать, мужчина-балабол, антилидер, антилидерша, главный умняшка, дон Жуан, восторженная дурочка, местный юродивый, неогрызающаяся жертва, огрызающаяся жертва, трудяга, прокурор, и наконец сваливается с потолка клоун-дурачок.

Сейчас коллектив не был новым, но в него влились Долбушин и Лиана, поэтому некоторые роли активно перераспределялись. Долбушин – уставший, похожий больше на собственную тень – вел себя скромно и, не претендуя ни на какие роли, предпочитал оставаться в тени. Зато Кавалерию как прежнюю женщину-лидера активно теснила Лиана, которая использовала те же коварные методы быстрых словесных атак с мгновенным отступлением и переключением темы.

«Ага, – соображала Рина. – Супермать, конечно, Лена. Дон Жуан – Кирюша. Красавица – Лара, гений – Даня, надежный парень – Сашка, антилидер… мм… Фреда? Нет, она прокурор. А я кто? Ой! Только не говорите мне, что я восторженная дурочка! А бывают восторженные не дурочки? Нет, они все равно косят под дурочек. Как-то сама собой на эту роль скатываешься».

Гавр ворочался под брезентом до тех пор, пока Сашка не бросил ему банку тушенки. Причем закрытую. Сделано это было с умыслом. Гавр мгновенно ее прогрыз, расплющил, всю перекорежил, а потом стал языком доставать из банки мельчайшие кусочки. Он мог заниматься этим часами и, разумеется, все это время был относительно безвреден для окружающих.

– А вот мне недавно стало грустно, и я покусала Гавра! – провокационно громко произнесла Рина, прекрасно зная, что Долбушин жадно вслушивается в каждое ее слово.

– Чего ты сделала? – переспросила Кавалерия.

– Покусала Гавра.

Кавалерия и Лиана одновременно вскинули брови. Настолько разом, что обеим это не понравилось и они недовольно покосились друг на друга.

– Ну, что ж… Судя по тому, что он жив, ты не ядовита! – похвалила Лиана.

Рина пришла в шаловливое настроение. Особенно ей почему-то хотелось дразнить Долбушина. Она даже размечталась, что вот возьмет и скажет ему сейчас громко, чтобы все слышали: «Пап, дай мне два с половиной миллиона на булавки!»

А он, весь такой правильный, ответит: «Нет, этим ты уменьшишь свои шансы достичь чего-то в жизни. Вот тебе сто рублей и еще пятьдесят мятой бумажкой!»

Дразня Долбушина, Рина переключилась на Сашку и начала проявлять заботу. Каждую минуту она спрашивала у него, хорошо ли он спал ночью, хорошо ли покушал, не промокли ли у него ноги, не дует ли ему, удобно ли сидеть. Застегивала ему молнию на куртке, пыталась обмотать вокруг шеи какую-нибудь тряпочку, которую называла шарфиком. Сашка, не привыкший к таким проявлениям заботы, тревожно ерзал и опасливо щурился, словно Гавр, когда Суповна начинала подходить к нему с кастрюлей. Поди угадай, в каком она настроении? Может, конечно, и покормить, а может и кастрюлей врезать.

Лиана понимающе посмеивалась. У каждой женщины по отношению к ее мужчине своя ролевая игра. Одна называет своего мужа только по фамилии («Мой Задонский, конечно, все купил, все сделал. Ужин приготовил, мне одежду выбрал! Ну что тут сказать? Умничка! Для себя старается!», «Ну пусть Великанов все и решает, раз он такой умный»), у другой – игра «жертва и деспот», у третьей – «папик и непослушная дочка», четвертая играет в «красавицу и чудовище», пятая гоняется за мужем с котлетками, пока в нее не швырнут этой самой котлетой. Тогда она наконец поймет, что дневной план заботы выполнен, и преспокойно отправится по своим делам.

Долбушин, чтобы не видеть, как его дочь возится с этим щеночком – он всех молодых людей считал щеночками, – пересел от нее подальше и случайно оказался рядом с Владом Ганичем, который от радости, что возникла возможность пообщаться, чуть не выпрыгнул из поясного ремня.

Тот заметил это и, испытывая его, предложил:

– Ну что тебе сказать… Переходи ко мне в форт со своей золотой пчелой и какой-нибудь закладкой поприличнее – и я подарю тебе… ну чего ты там хочешь?.. магазин? ресторан?

– Нет, – не задумываясь, ответил Ганич.

– Почему?

– Потому что если предлагают такую сделку, то она заведомо мне невыгодна. Значит, моя пчела стоит больше, – ответил Влад.

Долбушин, пожалуй, впервые взглянул на него с интересом:

– Хм… Это же ты всякие б/у телефоны перепродаешь?

– Не только телефоны. Еще раритетные пластиночные проигрыватели и исправные кассетные магнитофоны. На них фиксированных цен нет, все от качества зависит.

– А от магазина, значит, отказываешься?

– Я не говорю, что отказываюсь. Я говорю, что не