На то, чтобы расправиться со Страбоном, у нас не ушло много времени. Оставшиеся в амфитеатре все еще пребывали в суматохе и хаосе – к мертвым и умирающим теперь прибавились и многочисленные эрулы и стражники, – когда я наконец встал и посмотрел на распростертого на спине изуродованного Тиударекса Триаруса. Но теперь я к нему обратился иначе.
– Человек-свинья, – сказал я, задыхаясь от напряжения. – Пока ты не истек кровью… можешь передвигаться… на четырех конечностях. На четырех культях. Поистине, ты теперь человек-свинья. Niu?
Страбон молчал, но из его глядевших в разные стороны глаз на виски медленно лились ручейки слез, смешиваясь с лужей крови, которая постепенно растекалась по полу подиума. Я поднял одну из его отрубленных конечностей – икру со ступней, на которой все еще был надет расшитый шлепанец, и прислонил ее к кушетке, чтобы она стояла прямо. Потом взял другую конечность – предплечье с кистью – и прислонил рядышком, таким образом, что вместе они составили руну под названием nauths.
– Рядом с тобой я оставлю свой nauthing столб, – пояснил я. – Можешь любоваться на него, пока будешь умирать медленной смертью. Тем глазом, который предпочитаешь. Как ты сам сказал мне, nauthing столб будет символом моего презрения до тех пор, пока бьется твое свинячье сердце.
– Пошли, Сванильда, – сказал Одвульф. – Толпа поспешила вон к тому выходу. Мы можем смешаться с ней на лестнице и выбраться на улицу незамеченными.
– Хорошо, – кивнул я, посмотрев в ту сторону, куда он указывал. – А наши лошади, вооружение Торна, где все это?
– Хорошо спрятаны и укрыты, – ответил он со смешком. – На самом деле они в доме, вот что я имел в виду. На той стороне улицы, напротив выхода. Хозяева ушли – отправились сюда, чтобы насладиться зрелищем, – поэтому я и подумал: почему бы и не спрятать все у них в доме?
– Отлично. Тогда ступай. Я сразу за тобой. – Я снова склонился над Страбоном. – Я должен сказать тебе напоследок еще кое-что.
Он поднял обезображенные культи, словно пытаясь защититься от удара. Но я лишь открыл священный флакончик, висевший у меня на шее на цепочке, снял его и вставил между губами Страбона, которые теперь были бледно-голубого цвета.
– Вот, – сказал я. – Только это и может отпустить твои грехи. Ты насмехался над молоком Пресвятой Богородицы. Теперь можешь сосать его, пока произносишь свои последние молитвы.
Затем я выпрямился и огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что Одвульф не может ни услышать, ни увидеть меня.
– И еще одно, – произнес я. – Я немного утешу тебя перед смертью. Не испытывай стыда за то, что тебя уничтожила простая женщина. Я не принцесса Амаламена. – Всей правды я ему, разумеется, сообщать не собирался. – Амаламена счастливо пребывает со своим братом Теодорихом – она, кстати, отвезла ему и настоящий договор, скрепленный и подписанный императором Зеноном. Я намеренно сдался в плен, выдав себя за Амаламену, и оставался в заточении так долго лишь для того, чтобы ты узнал об этом, когда будет уже поздно.
Он издал подавленный стон, затем квакнул, как лягушка:
– Но кто… сука… кто ты?
Я ответил беспечно:
– И вовсе я даже не сука. Я хищник. Ты надеялся, что я рожу тебе человеческое дитя, niu? – Я рассмеялся. – Ты не с женщиной ложился так часто, и не женщина заклеймила тебя никчемным.
Я приподнял пропитанный кровью подол, расстегнул набедренную повязку и снял ее. Изумленный Страбон так выпучил глаза, что я решил, что зрачки его сейчас соскользнут с них вместе со слезами, стекут на виски и смешаются с лужей крови. Затем он крепко зажмурился, когда я сказал ему напоследок:
– Тебя обманул, осмеял, перехитрил, превратил в человека-свинью и уничтожил хищник по имени Торн Маннамави.
* * *Хотелось бы мне, чтобы в тот день все шло точно по моему плану, однако это было не так.
Спрятав отобранный у Страбона окровавленный меч в складках такого же окровавленного платья, я побежал в ту сторону, куда направился Одвульф, к выходу и лестнице, – мне пришлось перескакивать через тела тех, кто был раздавлен толпой. Однако у подножия лестницы путь оказался перекрыт, я увидел, что и Одвульфу не удалось пробраться дальше. Толпа из спасшихся зрителей, которые теперь пребывали в ярости, окружила и перехватила его там, причем все дружно выкрикивали проклятия в адрес острогота:
– Трусливый стражник Страбона! Спасает свою шкуру!
– Почему бы ему не вернуться и не сразиться с теми демонами!
– Моя красавица-дочка убита! А этот негодяй жив!
– Ненадолго! Сейчас мы это исправим!
Одвульф пытался их успокоить, но не мог перекричать разъяренную толпу. Разумеется, кодекс чести воина не позволял ему поднять меч против безоружных горожан. Я мог бы это сделать, чтобы спасти его жизнь, но толпа оказалась слишком плотной, и я не успел добраться до него вовремя. Человек, который выкрикнул «ненадолго!», тут же выхватил меч Одвульфа из его ножен. Мой друг в последний раз попытался что-то сказать, но тут горожанин вонзил меч прямо в раскрытый рот острогота – с такой силой, что он пронзил шею Одвульфа и вышел с обратной стороны.
Когда верный Одвульф упал с мечом, торчавшим прямо у него изо рта, словно крест над могилой, толпа, казалось, пришла в себя. Осознав, в каком ужасном преступлении они приняли участие, – и не зная, что Страбон уже не может наказать их за это, – горожане бросились вниз по лестнице и рассыпались по улице. Я медленно последовал за ними, остановившись только для того, чтобы на прощание отдать Одвульфу последний остроготский салют.
На улицах было полно народу – в основном горожане, которые остались живы. Их праздничные одежды были испачканы кровью и разорваны в клочья. Одни спешили к своим домам, другие стояли на месте; некоторые потрясенно молчали, а кое-кто громко рыдал и причитал. Были тут и воины, направлявшиеся в сторону амфитеатра, а не прочь от него, чтобы помочь своим товарищам, которые там находились. Во всей этой суматохе еще одна растрепанная и перепачканная кровью женщина не привлекала внимания. Мне даже не пришлось притворяться слабым и обессиленным, пока, спотыкаясь и бредя вокруг наружной стены амфитеатра, я добирался до входа, через который сегодня утром вошел вместе со Страбоном и своим тюремщиком. На противоположной стороне улицы находился великолепный особняк, очевидно принадлежавший какой-то знатной семье. Я толкнул незапертую наружную дверь и обнаружил в прекрасно меблированном коридоре моего дорогого, давно потерянного Велокса, на котором была надета веревка для ног и даже – не представляю, как Одвульф нашел их, – седло и сбруя.
