Романченко: Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю.
Жученко: Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил?
Григорьев: Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск.
Блюм: Так надо же пристава пригласить?
Григорьев: Какого пристава?
Блюм: Эпохи Николая второго, какого?
Жученко: Соломон Маркович… постойте…
Блюм: Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились…
Собченко: Дай, Жучок…
Жученко: Жарь.
Собченко: Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева…
Дмитриевский: Не позволяйте же оскорблять.
Жученко: Ты поосторожнее, Санчо…
Собченко: А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева.
Григорьев: Как вы смеете?
Дмитриевский: Это переходит всякие границы.
Жученко: Товарищ Собченко!
Романченко: Ух, жарко…
Собченко: Нет, ты сообрази, Жучок, почему на всех коммунаров можно сказать «вор», устраивать повальные обыски, а на Григорьева нельзя? Мы знаем, кто такие коммунары: комсомольцы и рабфаковцы. А кто такой Григорьев? А мы и не знаем. Говорят, генеральский сын. Так если комсомольца так легко обыскивать можно, так я скажу: сына царского генерала — скорее. А возле Григорьева Белоконь. Откуда он? А черт его знает. Механик. А он долота от зубила не отличает, автомат угробил. Тут уже и товарищу Дмитриевскому ответ давать нужно: почему Белоконь, почему? А Белоконь денщик отца Григорьева. Какой запах, товарищи коммунары? Все.
Григорьев: Откуда это? Кто вам сказал?
Блюм: Это я сказал.
Григорьев: Вы?
Блюм: Я.
Григорьев: Вы знаете моего отца?
Блюм: А как же? Встречались.
Григорьев: Где?
Блюм: Случайно встретились: на погроме, в Житомире…
Дмитриевский: Такие вещи надо доказывать.
Блюм: Это я в Житомире не умел доказывать, а теперь я уже умею, к вашему сведению.
Романченко: Вот огонь, так огонь…
Жученко: Товарищи, не переговаривайтесь. Берите слово.
Зырянский: Слово мое?
Жученко: Твое.
Зырянский: Прямо говорю: Григорьеву дорога в двери. У нас ему делать нечего. Только за женщинами. Ко всем пристает: и уборщицы, и конторщицы, и судомойки, и учительницы, коммунарок только боится.
Ночевная: Чего там? Сегодня и меня приглашал чай пить с конфетами.
Гедзь: Молодец!
Забегай: Ого!
Шведов: Воспитательную работу ведете, товарищ Григорьев?
Синенький: А нам можно?
Жученко: Чего тебе?
Синенький: Нам можно приходить на «чай с конфетами»?
Жученко: Синенький, уходи отсюда…
Крейцер: Кажется, подлодка затонула…
Романченко: А что он такое сказал?
Воргунов: Просим амнистии.
Жученко: Смотри ты мне!
Григорьев: Я не могу больше здесь находиться. Здесь не только оскорбляют, но и клевещут.
Жученко: Ночевная сказала неправду?
Григорьев: Да.
Григорьев: Я ухожу, всякому безобразию бывает предел.
Крейцер: Нет, вы останетесь.
Григорьев: Меня здесь оскорбляют.
Крейцер: Ничего, это бывает.
Романченко: Дай же мне слово.
Жученко: И чего ты, Федька, пристаешь?
Романченко: Дай мне слово, тогда увидишь.
Синенький: Зажим самокритики.
Жученко: Ну, говори…
Синенький: Вот: атака подводных лодок.
Жученко: Честное слово, я эти подводные лодки вытащу на берег.
Воргунов: Ныряй скорей…
Романченко: Значит, приходим мы с Ванькой в цех. А еще и сигнала вставать не было.
Забегай: «Кейстон» смазывать?
Романченко: Угу.
Романченко: Мы имеем право смазывать наш «шепинг»?
Забегай: А масло краденое.
Романченко: Товарищ председатель, мне мешают говорить, и потом этого… оскорбляют…
