В динамике телефона раздается всего несколько гудков. Я слышу голос матери, делаю звук чуть тише. Сам говорю в полголоса, потому что в соседней комнате спит Томми. Мы сегодня уезжаем из дома Бренды. Я наконец-то увижу Ариса…
— Ньют, сынок, ты взял билеты?
Я слышу, как мама тоже снижает громкость голоса. Видимо, опасается, что отец услышит.
— Да.
— И что же ты выбрал для него?
Я отвечаю маме почти шепотом, в ответ слыша:
— Да, я тоже думаю, что там будет лучше. Ты очень заботливый, солнышко, ты сделал правильный выбор.
***
Я наблюдаю за тем, как Ньют ведет машину. Одна рука лежит на руле, второй он держит сигарету, иногда стряхивая пепел за окно, которое чуть приоткрыто. И через это небольшое пространство засекает дождь, попадая Ньюту на лицо. Он такой красивый… Под глазами залегли тени от недосыпа, нос стал чуть острее, как и скулы. Но вместе с тем его лицо приобрело те черты, которые приобретает лицо парня, когда он из мальчика превращается в мужчину.
Мне хочется протянуть руку к Ньюту, коснуться его волос, но в последний момент я замечаю, что нас обгоняет машина. Та машина, которая буквально недавно взорвалась перед нами. Из горла вырывается крик, я хватаюсь за руль, пытаюсь выкрутить его вправо, чтобы съехать с трассы. Я понимаю, что делаю что-то не так. Дождь, плохая видимость, скользкая трасса. Мы погибнем. Мы разобьемся.
Я слышу визг тормозов и открываю глаза. Никакого дождя нет. Нет никакой машины. Мы просто стоим на обочине, на одной из трасс. Я все также сижу на пассажирском сиденье, прижатый к спинке ремнем безопасности, который Ньют каждый раз застегивает на мне, когда я отпираюсь. Я все тот же Томас, рядом со мной все тот же Ньют. Только он смотрит на меня таким странным взглядом…
— Томми, — его голос дрожит и срывается на хрип. — Ты не пугай меня так больше.
Я хочу спросить, что случилось, но сам начинаю понимать. Но прежде, чем я начинаю строить догадки, мой парень закуривает и говорит:
— Ты начал кричать во сне. Что-то похожее на «это они, та машина». Потом пытался за руль схватиться, — он выпускает дым в салон машины, открывая дверь. В салон врывается порыв свежего воздуха. — А потом у тебя начался припадок. Томми, помнишь, ты говорил, что из машины выносили тела блондина и брюнета?
Я киваю, сглатываю накопившуюся слюну. Хотя мне кажется, что во рту пустыня, невыносимо режет пересохшее горло.
— Томми, солнце… Тела полностью сгорели, ничего не было бы видно. Тебе показалось. Это была просто… галлюцинация.
— Нет! — я вскакиваю, и ремень врезается мне в плечо. — Я точно помню!
— Да нет же блять! — Ньют бьет рукой по рулю, чуть не роняя сигарету. — Не было этого, Томми, пойми! Ты не мог видеть тела, их выносили в мешках. Я встал так, чтобы тебе не было видно. Тебе. Просто. Показалось.
Я зарываю пальцы в волосы. Чешу макушку, будто под этой частью черепа засели тараканы, которые своими лапками вызывают зуд.
— Ньют, — я еле говорю, потому что если я чуть повышу голос, он услышит. Услышит, что я на грани истерики. — Это опять началось?
Его теплая рука обнимает меня. Он зарывается носом мне в волосы, целует и шепчет:
— Похоже так. Надеюсь, ты сможешь меня простить, Томми.
Ньют что-то достает из бардачка. Мне на колени ложится паспорт с вложенным в него билетом. Вот и все.
***
Весь оставшийся путь я чувствую всю тяжесть прощания. Томми постоянно сжимает бледные пальцы в кулаки. Костяшки белеют, а на ладонях потом остаются лунки от ногтей, которые со временем начинают кровоточить. Я хочу как лучше. Я хочу, чтобы он был счастлив.
Все сейчас пропитано невыносимой горечью. Мы едем молча, молча снимаем номер в хорошем отеле, что редкость в последнее время для нас. Секс у нас тоже немой. И это не страсть без слов. Это немая истерика.
Я вытираю ладонью слезы с лица моего Томми. Целую его заплаканные скулы, целую шею. Обнимаю его, прижимаю к себе. Мы прощаемся, молча, навсегда.
Я вхожу в его худое податливое тело, и на секунду с губ моего мальчика срывается стон. В его карих глазах загорается былая искра, но тут же гаснет. Я целую его снова и снова, аккуратно двигаюсь, заставляя его снова стонать. Чтобы услышать хоть что-то, что он все еще живой. Пока что мой. Но каждый стон — это не знак, что ему хорошо. Это крик отчаянья.
Томми обхватывает меня ногами, притягивая к себе, вынуждая войти глубже. Я вижу, что ему больно. Но он не дает отстраниться, наращивает темп, царапает короткими ногтями мне плечи.
Когда мы кончаем одновременно, я падаю на своего мальчика… И не чувствую, кажется, ничего. В этот момент моя душа вывернута наружу, вытряхнута, опустошена.
Лишь позже, куря на балконе, пока Томми в душе, я осознаю. Есть лишь одно чувство во мне — ненависть. Я ненавижу себя.
Дорога в аэропорт заняла бы на машине минут десять. Но мы идем пешком. Держимся за руки. Я сжимаю тонкие пальцы Томми и каждую минуту их целую. Еще никогда раньше мне не было так плевать на окружающих, как сейчас.
Томми пытается улыбаться. Получается натянуто, в его глазах постоянно блестят слезы. Я очень хочу пообещать ему, что приеду. Совсем скоро мы снова будем рядом. Но я не могу ему лгать. Не сейчас.
Пасмурное небо давит, как будто атланты ранее держали небо, а сейчас решили обрушить его на нас.
— Ты меня бросаешь? — внезапно заданный вопрос заставляет меня вздрогнуть.
— Прости, что? — я отпускаю пальцы Томми, но следом хватаю его за запястье. Не сильно, но ощутимо. Свожу брови, чувствуя, как напрягается каждая мышца лица.
— Повтори.
Парень тут же опускает плечи, вырывает руку. Он обнимает себя за плечи и выглядит как побитый щенок. Какая же я сука.
— Прости, Томми. — Я прижимаю любимого к себе, глажу по голове, зарываясь в волосы носом. Он пахнет табачным дымом, каким-то дешевым одеколоном. — Конечно же, нет. Я не бросаю тебя, солнышко.
Он целует меня. Мой мальчик, с кучей проблем, с паранойей, пытавшийся преодолеть столько дерьма и преодолевший, сколько не вытерпел бы ни один взрослый. Самый родной и любимый. Мы целуемся у входа в аэропорт, мы мешаем людям. И я затылком чувствую взгляды
