Электронная компартия мертвых

Случилась беда: Черишев начал слышать голоса.

В юности он увлекался тем, что сейчас называют «электронный голосовой феномен»: они с друзьями терзали пыльную, перетянутую тугой желтой тканью, бабушкину радиолу в поисках голосов мертвых летчиков, потерявшихся в надломах мягких миров. Щебечущий урюком и баклажаном восточный шум надувался, как шар, сахарной воздушной песней, после чего обмякал гвоздевым дождем и скрежетом, из которого складывались, как фанерные блоки ровно-ровно друг на друга, гладкие и бесстрастные help me, или i need help, или help me out, или help me get out of here. Расшифровывать эти ровные, пустые, лишенные всяческой человечности послания, редко обходившиеся без просьб о помощи, было невероятно интересно: чему тут можно помочь? Как небытие может ожидать помощи, в чем? Вообще, в рамках их студенческой микро-группы исследователей размягченного пограничья происходило много всего интересного, но все закончилось после того, как Ветинеев, самый восприимчивый из них, завалил сессию, потом начал слышать голоса, приказывающие ему срочно начать строить дом в доме (сколотил шаткий шалаш в родительской квартире, переехал туда с радиоприемником), потом повесился в этом же доме на портативной батарее-обогревателе с колесиками, высотой буквально в полметра – на шнуре, полулежа. Батарею ему в дом прикатили испуганные родители, потому что Ветинеев, пока слышал голоса, сильно мерз от ужаса.

После этого юность Черишева закончилась. В зрелость он вступал человеком злым и опытным, навсегда завязавшим с радиоэкспериментами, мистикой, потерявшимися летчиками и очарованием суицидальности. Поэтому когда он услышал свой первый голос – случилось это через пару недель после его 35-летия – он понял: беда.

– Сделай это в воскресенье, – сказал голос утреннему размягченному Черишеву, чистящему зубы. Голос звучал в голове Черишева так, как будто бы прямо в ванной комнате, но все же внутри сознания – как голос из сна или воспоминания, отличающийся от сонного физической, мясной материальностью: будто складки мозга прочавкали, артерия шумно набубнила, выскрипел страдалец-позвонок. Это был объективный голос, он существовал, Черишев его слышал. «Вот и все», – подумал Черишев.

– В воскресенье. В любое воскресенье. Можно не в ближайшее, – успокоил его голос. – Просто ты должен сделать это в воскресенье.

«Покончить с собой», – подумал Черишев. Он еще давно пообещал себе, что покончит с собой, если с ним случится что-то вроде этого, любой первый проблеск фатальной утраты личности; неудивительно, что голос, который наверняка шел из его же подсознания, закономерно посоветовал сделать именно это. Удивительно, что если бы голос сообщил Черишеву что-нибудь другое, он бы все равно задумался о суициде; поэтому рассуждения голоса о воскресенье приятным образом уменьшали энтропию.

«Вот и все», – снова подумал Черишев. Что-то похожее в последний раз он думал в детстве, лет в десять, когда выпал из тугой оранжевой отцовской лодки в волшебный рыбный мир и всем сердцем втянул лучистую его подводность, счастливо и мучительно взбивая тяжелую пластмассовую воду теряющимися вдалеке ладонями, ненужными уже (потом втянули и мучали, давили, вдавливали в ладони мучнистую эту отдаленную нужность, и все было как-то уже не так, безвозвратно и бессмысленно).

Тем не менее, голос замолчал на несколько дней, вероятно, чтобы дать Черишеву возможность отдышаться и принять его за гипнопедическую галлюцинацию или что-то в этом роде – а потом вернулся в компании других голосов. Черишев ужинал, на ужин было что-то волокнистое, волнистое, как попугайчик, и вдруг он понял, что эта шершавость, неопределенность, перистость, вьющаяся в тарелке, звучит в его голове чужим голосом, перебивающим зрение, аппетит и все остальное, – есть не получалось, все вокруг колыхалось перьями и бликами, Черишев отодвинул тарелку и сказал:

– Мне что-то плохо. Я пойду спать.

Он не слышал, что звучало в ответ. Пока он шел в спальню, голос сообщил ему:

– Правильно, вначале выспись, сонному никто не поверит.

Потом он услышал второй голос.

– Поезд, поезд. Не то слово. Не то. Поезд? Опет? Оэпевт? Теопевт? Топев. Тоэпев. Тлепев.

Как будто бы второй голос учился разговаривать, получив доступ к речевому центру в мозгу Черишева.

Третий голос перебил второй:

– Оставь человека в покое. Дай человеку поспать. Человек напуган, человеку страшно. Человек слышит нехорошее. Ты пугаешь человека. Плохо ему делаешь.

Черишев накрылся одеялом с головой, почему-то надеясь, что утром голосов больше не будет никогда, всего этого не будет никогда. Бывают ведь какие-то сбои, случайности. Переутомление, усталость. Мигрень.

Утром Черишев пришел в банк к восьми, чтобы, если вдруг голоса, он успел уйти до того, как начнется важное, но голоса не приходили. Они вернулись в обеденный перерыв, когда Черишев вышел в парк съесть холодный салат с тунцом.

– Еще будет тунец сегодня, – сказал голос. – Будет в ответ есть тебя. Съест тебя тунец, если услышишь его. Всего съест.

Это было похоже на то, как если бы Черишев думал вслух, но голос был не его.

– Не пугайте человека, – сказал третий голос, полуженский-полумужской. – Я же прошу вас, я же русским языком говорю. Напуган, волнуется. В аффекте думает бросить работу, но карьера же, деньги же, пять лет коту под хвост. Должен остаться, должен выбраться. Голоса не страшно.

– Состарение, устл, – сказал второй голос со странным акцентом.

– Если вы не замолчите, вас просто выключат, – угрожающе сказал полуженский голос. – Что за бред, конечно же. Если вы замолчите, значит, вас выключили. А если вы не замолчите, будут санкции. Я наложу на вас санкции.

– Асан? – испуганно переспросил второй голос.

– Да, это санкция, – удовлетворенно сказал полуженский голос. – Посредственный доступ к речевым структурам, минимальный доступ к воспоминаниям, афазия во всей красе, непроявленность. Скоро одни стоны пойдут, междометия. Прикрутим краник-то всем. Замолчите как миленькие. Мозг вам тут не боевое поле.

– Закончился обеденный перерыв, – сказал первый, шершавый голос. – Я буду молчать, иди работай, кому сейчас нужны санкции, никому.

Черишев вернулся в офис. Прибежал разъяренный начальник, оказалось, что их прессует какая-то страшная женщина из налоговой. Фамилия женщины была Тунец: Ирина Игнатовна