– Как это понимать? – спросила бывшая, выглянув из-за двери.
– Я не могу больше, – сказал Черишев. – Я должен был это сделать еще раньше, мне кажется. Я все-таки весь твой. Я чувствую, что это правильно.
(все это ему подсказал Шершавый в качестве безошибочной тактики, сам Черишев не до конца понимал, зачем ему возвращаться к бывшей, он подозревал в этом некое предательство. Шершавому же он безоговорочно доверял с тех пор, как тот предотвратил аварию, приказав Черишеву срочно затормозить на зеленый свет ровно-ровно за секунду до того, как сквозь перекресток промчал мотоциклист-смертник на пылающем огненном шаре)
Бывшая захлопнула дверь.
– Оставайся ночевать в подъезде, – сказал Сталин. – Она тебя любит до сих пор. Утром она тебя впустит. Утром женщина слабее. Всякая тварь с утра слабее, кроме тебя.
Действительно, под утро бывшая выглянула в подъезд, лицо ее исказилось от жалости и испуга: сонный Черишев сидел на коврике и читал крупную ночную, как гигантский мохеровый мотылек, книгу серого мглистого содержания. Бывшая втащила Черишева в квартиру.
– Не чужой, – резюмировала она через пару часов. – Но как так вышло? Где же тебя шатало все это время, как? Почему ты все же вернулся? Она тебя бросила? Все случилось, как я говорила?
Черишев посмотрел в белый-белый потолок. Сталин молчал, Пауль не стонал. Не происходило ничего, в его голове пусто и монотонно текла бесконечная бледная река.
Вечером ему позвонила нынешняя и сообщила, что беременна, почти два месяца. Не знала, как ему сообщить, раздумывала, волновалась, и тут как раз отличный повод: собрал вещи и исчез, как будто чувствовал.
Черишев разозлился на голоса: нынешнюю, очевидно, они вообще не считали за человека, не распространяя на нее свою проницательность. Голоса предательски молчали – точнее, их будто и не было никогда, будто и некому было молчать. В голове Черишева было пусто, как в чужой могиле или черном бархатном ящике от навсегда неопределимого музыкального инструмента.
В понедельник утром в голове по-прежнему было пусто. Голоса исчезли. Черишев излечился.
– Тебя что-то беспокоит, – сказала бывшая. – Я же знаю, что она тебе звонила вчера.
Черишев за эти два месяца привык, что его состояния и мысли безошибочно формулирует его внутренний товарищ Сталин, поэтому первое время не знал, что ответить. Сообщать бывшей о том, что нынешняя беременна, ему не хотелось. Почему-то он чувствовал стыд, но не очень понятно, перед кем из них.
Сообщив нынешней, что ему необходимо подумать и решить, что делать дальше с их отношениями (рыдала в трубку, угрожала прыгнуть с крыши, уехать корреспондентом на войну, принести с улицы всех котов мира), Черишев неуверенно уведомил бывшую, что все время любил только ее одну, недавно пережил в новых отношениях чудовищный нервный срыв и выбрался, кажется, только благодаря тому, что принял правильное решение вернуться. Бывшая не верила, в голове Черишева перекатывалась пустота непонимания, ничто ни с чем не совпадало: назавтра купил не то молоко, замесил в хлебопечке неправильный хлеб, встретил после работы не на той остановке. Не было чудес, не искрило электричество, не выгибалось под пальцами стрекочущее конфетное пространство тягучего счастья, и не из чего было лепить водяную фигуру покоя. Шли безмолвные дни, бывшая молчала и недоверчиво улыбалась, когда Черишеву звонила взволнованная нынешняя, и в целом неприятных голосов вокруг стало намного больше, чем в те благословенные времена, когда не до конца одушевленный, очеловеченный Пауль страдальчески мычал песчаного дракона и стонал коричневую влажную жабу.
– Типичная ситуация, – ухмылялась бывшая, обнаруживая Черишева в прихожей, только-только захлопнув дверь. – Одновременно пришли домой, припарковали машины во дворе наверняка где-нибудь рядом, как-то умудрились подняться на обоих лифтах, а друг друга не заметили, даже в подъезде не столкнулись, все линейно, все ровно друг за другом. Зачем было возвращаться? Потом она снова тебя позовет, позвонит, и начнется: там совпало, тут сошлось, случайно столкнулись на радиорынке, нашли в одно и то же время в разных частях города по совершенно одинаковой золотой сережке (действительно, было – вспомнил Черишев), одновременно вдруг кинулись перечитывать «Братьев Карамазовых» – помнишь же, как все было? Что там было не так?
Черишев, прислонясь к гудящей, как трансформаторная будка, стене коридора, снимал с собственных онемевших ног ботинки – медленно и торжественно, как с мертвого человека.
Голосов больше не было, здоровье вернулось, и вместе с ним вернулись живые, полнокровные человеческие проблемы. Нынешняя продолжала звонить и неуверенно спрашивать, что ей теперь делать с генетическим материалом Черишева, прорастающим в ней бамбуковой жердью, бывшая не могла понять и принять возвращение Черишева (к тому же она как-то прознала о том, что нынешняя ждет ребенка, и непонимание ее разрослось до полнейшего священного ужаса – выходит, Черишев сбежал от ребенка, от своего полноформатного будущего сбежал, ворвавшись с разбегу в мутное, болезненное прошлое?), на работе все тоже как-то догадались о возмутительном поступке Черишева, и пару раз подходили самые бдительные «просто побеседовать» – вероятно, нынешняя приходила на работу или просто списывалась с девочками-рекламщицами, с которыми она успела подружиться-перефрендиться всего-то за пару корпоративов.
Через пару недель Черишев собрал часть вещей (книжки оставил, словно подозревал) и все-таки вернулся к нынешней, объяснив бывшей, что нынешняя без него пропадет, покончит с собой и таким образом с ребенком его тоже покончит, а ведь хочется продолжить себя, дать будущему свою воющую, исчезающую фамилию. Бывшая холодно заметила, что в прошлый раз у Черишева были более веские причины уходить – во всяком случае, сформулированы они были более смертным, отчаянным, загробным образом.
Голоса вернулись практически сразу – как только Черишев лег в постель рядом с угрюмой, холодной нынешней, пахнущей чем-то черным и чужим: терпкий гормональный коктейль будущего.
– Обними ее, дурак, – сказал Шершавый. – Придвинься. Вот, правильно. Обними, не обращай внимания, конечно, будет драться, еще бы, как ты с ней поступил. Не слушай ее, рот ей закрой. Терпи, всем противно, мне тоже, например, наверное, противно все это, что с тобой сейчас происходит. Обнимай давай.
– Ты можешь заткнуться? Человек же человека обнимает, личная вещь происходит между ними, тяжелая, безрадостная! – возмутился Сталин. Черишев с ужасом осознал, что немного соскучился по сталинской амбигендерной взвинченности, он давно ни от кого не слышал подобной интонации: его несчастные женщины по какой-то необъяснимой причине не могли изобразить ничего подобного.
Нынешняя полночи ругалась, плакала, потом ее стошнило Черишеву в подмышку: токсикоз. Помирились.
Голоса вернулись в полном комплекте, но к ним добавился четвертый, собачий. Собака радостно, возбужденно лаяла, подвывая и всхлипывая, ровно четыре раза в сутки. Видимо, собаку выгуливали внутрь его головы, понял Черишев. Или
