Вдали послышался певучий голос, гибкий, как бамбук, и хрустальный, как река; слова, которые он произносил, на человеческом языке означали приблизительно следующее:
Сумеречный Бор в обрамлении тумановЕль мой другШепчет в сумерках– Ладно, – сказал медведь, кладя лапу на плечо Петруса, который обхватил голову руками и скорбно раскачивал ею во все стороны, – не терзай себя так. У каждой проблемы есть решение.
Решение оказалось именно тем, которое Петрус озвучил. Нужно уехать. В нем рокотал зов, и столетний рубеж сделал этот зов необоримым, так что назавтра он покидал Сумеречный Бор вместе с двумя приятелями, втайне от матери, которая привязала бы его к дереву, и без малейшего представления, что он будет делать в Кацуре.
– Мы проводим тебя до столицы, – сказали друзья, – а потом вернемся сюда. Было бы неприлично отпустить тебя в большой мир без достойного сопровождения.
Если и случалось когда-нибудь эпическое путешествие, то именно это. Можно не сомневаться, что без своих ангелов-хранителей – в которых нетрудно узнать будущих Паулуса и Маркуса – Петрус сто раз заблудился бы и погиб. Ведь к его рассеянности и неловкости добавилась завороженность путешествием. Никогда еще он так не дышал, никогда еще Сумеречный Бор не был ему так дорог, как с момента, когда он его покинул, и никогда еще полученное от него послание не было столь ясным. Разлука подействовала как озарение, она словно сдернула пелену со зрелища, которое он попусту разглядывал всю свою жизнь, придав ему смысл магией ностальгии. Он снова с замиранием сердца столь же сладким, сколь и мучительным, смотрел на гору Хиэй и ее устремленную к небу иглу и удивлялся, что понадобилось уехать, чтобы с такой полнотой ощутить себя воплощенным в каждую скалу и в каждую иголку ее елей, где едва слышно шелестит таинство жизни. По прошествии четырех дней после того, как они покинули земли Сумеречного Бора, он испытал такое острое и болезненное сожаление, что остановился посреди дороги, потрясенный тем экстазом, который вызвала эта боль. Они только что проникли в район Южных Ступеней, небольшой холодной долины, где туманы, как чайки, скользили над берегами. Это был последний перегон перед фарватерами, потому что они приближались к границам земли и вскоре должны были обратиться к услугам перевозчиков. Они давно уже обогнули пучины туманов, на которых покоились горы, но через малое время дорога заканчивалась, и все трое возбужденно ждали своего первого прохода через шлюз. Они никогда еще не покидали родного очага, и Паулусу с Маркусом пришлось признать, что эта вылазка им нравится. Однако Петрус застыл посреди тропинки, удрученный и сияющий, настолько далекий от всего окружающего, что смог бы без опаски пройтись по языку дракона.
Этот канал был самым маленьким из всех, что существовали в туманах, потому что население Южных Ступеней и Сумеречного Бора было самым немногочисленным в этом мире. И все же, когда перед ними возникло устье, зрелище оказалось поразительным. Черная земля лениво расстилалась между полотнищами мглы, образующими подножие горы туманов, уходящей невероятно высоко; не оставалось ни ориентиров, ни представления о размерах, только интуитивное ощущение бесконечности, которое не позволяло оценить масштабы.
– Кто знает, на что мы смотрим, – пробормотал Петрус, вынырнув из глубин своих размышлений, чтобы задуматься о канале, и более не понимая, где реальность, а где безумие.
На самом краю эстуария они обнаружили других желающих переправиться, которые коротали время, попивая чай в доме ожидания. Путешественников обслуживал маленький эльф-выдра, которому не было и двадцати лет. Петрусу совсем не хотелось пить, он рухнул на стул, да так и остался сидеть, не прикоснувшись к своей чашке – что было весьма неразумно, поскольку чай, который подают в эстуарии Южных Ступеней, готовится особым образом с целью облегчить плавание.
На данный момент все было спокойно. Слышались крики птиц, путешественники любовались стремительными туманами, черными землями и дорогами паломничества. Все мирно беседовали, сидя за столом, стоящим под прямым углом к бесконечности. Осмотическая жизнь эльфов, их сопряженность с космологическим измерением мира превратили их в существ, не знающих, что такое торжественность. Люди ею пользуются только потому, что, будучи невеликими в обыденной жизни, при определенных обстоятельствах они должны приподняться над собой, чтобы достичь необычного состояния души. Но для эльфов величие – обычное состояние, потому что они бережно хранят в своих сердцах чувство сопричастности целому и им нет надобности ни возвышаться, ни расслабляться. А потому в ожидании часа открытия канала каждый невозмутимо потягивал свой чай у подножия чего-то безмерного. Проемы в доме ожидания служили рамами для панорамы большей части лагуны и неба, чередуя виды, как коллекцию чудесных картин, – но в эти послеполуденные часы уходящей осени стояла теплая погода, и все решили насладиться союзом земли и неба, оставшись снаружи, на внешней галерее.
Фарватер Ступеней открывался дважды в день, при первых проблесках утренней зари и в пять часов пополудни, и вел в главный город провинции Пеплов, расположенный часах в четырех неспешного плавания, – Ханасе[25]. Там придется пройти еще через один шлюз, чтобы добраться до Кацуры. Ближе к пяти часам путешественники увидели, как появился отец маленькой выдры. Он и был перевозчиком. Его конь, на шкуре которого переливались морские отблески, превращался в выдру внушительных размеров. А его человеческие черты, казалось, изменили свою природу и, сохраняя форму, обрели текучесть, освещенные тем неясным светом, какой бывает под поверхностью воды. Было ли это следствием жизни в пустынных Южных Ступенях, где земля стала песком, а небо обратилось в море? На его лице лежала печать полного погружения, той изначальной волны, благодаря которой мы не предмет, а поток, – кто знает, на что мы смотрим, снова подумал Петрус, страдая из-за своей неспособности раствориться в струях тумана, оставившего его, несчастного и обманутого в своих надеждах, на берегу реки, где резвились ему подобные.
– Ну дела… – пробормотал он.
Фарватер открывался. Следует помнить, что все команды поступали из Нандзэна, а в Нандзэн – из Храма, а в Храме рождались из слияния стража и туманов. В те времена стражем был эльф-вепрь, разменявший свое четвертое столетие на этой службе и до мельчайших тонкостей знавший все течения своего мира. А потому все произошло в один несравненно гармоничный миг: фарватер открылся, туманы, до того поднимавшиеся к небу, свились в клубок, потом расстелились жидким ковром, на котором возникли баржи, пришвартованные к деревянным понтонам; наконец все замерло, и путешественники, следуя туманам, цепочкой двинулись за перевозчиком. Петрус, целиком погруженный в метафизические раздумья и угрюмую печаль по поводу собственного исключения из великого братства эльфов, не обращал особого внимания на то, куда он идет. Скажем больше: чтобы понять, как
