По естественной логике провинция была населена в основном белками, медведями и орлами, которых не пугали ни кручи, ни головокружительные высоты. Казалось, деревни перенеслись сюда по воздуху, прежде чем пристроились на предназначенных им горных плато; затем укутались, потом раскрылись, и так до бесконечности. К тому же то, что верно для мира эльфов в целом, было стократно верно для здешних мест благодаря тому, что эти колоссальные, устремленные к небу стрелы оставляли туманам не менее колоссальные долины, на гигантском протяжении которых было не разглядеть и руки эльфа. С пика Хиэй[24] на горизонте были различимы лишь три иглы, плывущие в белой магме, но внезапно еще десяток прорастал сквозь мглистую поверхность тумана, и те, кому довелось это увидеть, чувствовали, что родились во второй раз. Горы, возникшие из ниоткуда, повисали над несуществующей материей; в мощи пустоты возникал дуэт духа и скал на вершине существования и снова погружался в изначальное небытие; и эти игры в прятки, где смерть и воскрешение непрестанно следовали друг за другом, придавали горе осознанность, которой ей прежде недоставало.
Такова была страна, где Петрус – которого тогда еще не звали Петрусом – родился и вырос. Он сохранил искреннюю любовь к горным долинам и поэзии зари. Окутанные теплом близких и благоволением великих туманов, первые десятилетия его жизни были вдоволь наполнены очарованием и заботой. Вдали от шума и буйства остального мироздания эльфы-белки создали мирный дом. Они не писали стихов, но охотно внимали поэзии других и, несмотря на страсть к стремительным полетам, могли долго оставаться неподвижными. Обычно придерживаясь умеренности, гостей они умели принять широко и хлебосольно и, хотя жили вдали от Кацуры, всегда далеко не последними отвечали на призыв Совета. В конечном счете похоже было, что особенности их земли наложили отпечаток на них самих: такие же скрытные, как их леса, и благородные, как их горы, они мирно носились между кронами деревьев и скалами, не зная ни метафизических дилемм, ни стремления к иным горизонтам.
Несмотря на этот идиллический пейзаж, в юности Петруса случались и довольно бурные события. Он явно выделялся среди многочисленной родни, потому что все эльфы обычно устроены одинаково: их человеческий облик красив и величествен, их конь благороден и породист, а третье животное обладает идеальным сложением, в то время как наш герой, следует признать, был весьма далек от стандартов своего вида. Ростом ниже своих братьев, он был и куда плотнее их, так что еще в нежном возрасте обзавелся животиком, чего никогда не бывало у местных уроженцев, а с годами округлялся все больше, вплоть до того, что тонкие черты, присущие эльфам, в его случае расплылись в круглощекую физиономию. Правда, на этой физиономии светились самые замечательные в Сумеречном Бору глаза, и его мать в конце концов убедила себя, что главное в Петрусе – пара серебристых зрачков. В действительности дело было не столько в глазах, сколько в прекраснейшем взоре, и контраст между пухлой рожицей и задумчивым сиянием взгляда зарождал во всех, кто его окружал, глубокую преданность, так что единственный эльф туманов, у которого была заурядная внешность, обладал особым даром вызывать симпатию себе подобных. Но за ним следовали как потому, что любили его, так и потому, что стремились защитить во время его рискованных вылазок, которые ему не следовало предпринимать в одиночку без риска сложить голову. Никогда еще туманы не видывали столь неловкого эльфа: он чуть не лишился хвоста, застрявшего между двумя камнями, что на памяти Сумеречного Бора не случалось ни разу, и ему стоило муки мученической оставаться в обличии белки до полного выздоровления своего придатка (и грызть при этом орехи, которые он – еще одна странность его натуры – не слишком любил, но эта добавочная неприятность хотя бы отвлекала от боли, терзающей бедный сплющенный хвост). Следует добавить: едва рассеялся страх, что он серьезно поранился, его освободители, с трудом сдерживая смех, поторопились раздвинуть камни. Тремя днями раньше все тот же Петрус едва не разбился, совершая беличий прыжок ровно в тот момент, когда решил трансформироваться в коня, и своим спасением был обязан только густому ковру свежих иголок, на который не слишком изящно приземлился. И – вишенка на торте – ему случалось без всякой видимой причины спотыкаться о собственный хвост. Запутаться в хвосте! Для эльфа это столь же немыслимо, как превратиться в котелок. Короче, хотя объяснений этому феномену не нашли, вывод был очевиден: Петрус вечно будет попадать в опасные передряги, но его счастливая звезда всякий раз его спасет.
Разумеется, и внешность, и неловкость были только видимой частью айсберга. А вот за этим скрывался особый склад ума, который оставался равнодушным к делам родных гор – таким как постоянное возрождение, слияние чудес и прочее. В утро своего первого столетия, хмуро глядя на сияние вершин и нефритовые переливы елей, он сказал себе, что больше не может выносить жизни в этой великолепной скуке. С ним рядом были два его всегдашних приятеля, чудесная белка и большой бурый медведь, исполненные той грациозной и мощной живости, которых всегда недоставало Петрусу, – и, повернувшись к друзьям, в молчаливом восторге созерцающим пейзаж, он заявил:
– Больше не могу, я должен уехать.
– И куда ты поедешь? – спросил медведь, отрывая взгляд от роскоши открывшейся панорамы.
– В Кацуру, – сказал Петрус.
– Ты угробишься на десятой минуте путешествия, – заметил тот, кто был белкой, – а если твое невезение останется при тебе, то еще и ошибешься фарватером.
– Не важно, куда я направлюсь, – заупрямился Петрус. – Я не хочу закончить свои дни, как старая ель, так и не повидав ничего в мире.
– Но весь мир в тебе, – сказал медведь, – в каждой ели, в каждом пике и каждой скале, которые ты видишь.
Петрус вздохнул.
– Мне скучно, – сказал он, – мне до смерти скучно. Еще один стих о сумерках, и я по своей воле брошусь
