И все трое негромко рассмеялись, словно услышали по-настоящему хорошую шутку, а у меня перед глазами потемнело. Что, простите? Что он там сказал про трансформацию и полукровок? Это как получается? Я...
– Хотя анализы мы все же сделаем. Завтра. Когда я подгоню под имеющиеся данные лимбометр.
Все еще благодушно улыбаясь, доктор взял меня за руку.
– Нам надо серьезно обсудить одну вещь, девочка. Ты ведь знаешь, что попала в аварию?
Я промолчала. И не потому, что ңе знала или не хотела говорить. Просто после ошеломляющей новости никак не могла прийти в себя. Если полукровки не способны к полной трансформации, тогда что я должна думать о себе? И главное, как с этим теперь жить?
– Уверен, знаешь, – ошибочно приняв мое растерянное молчание за желание слушать, произнес врач. – Так вот, повреждения, которые получило твое тело, оказались совершенно несовместимы с жизнью. И не сложись ситуация так, что несколько наших волонтеров оказались в лимбе недалеко от тебя, мы бы сейчас не разговаривали… – с фальшивым сочувствием на лице он сжал мою ладонь. – Поэтому, моя хорошая, тебе стоит сразу примириться с мыслью о новой жизни в новом теле и с новым лицом. Очень симпатичным, кстати, если тебя это волнует. Хочешь посмотреть в зеркало? Странно, что ты его до сих пор не попросила. Девочек, как правило, сильно волнует их внешность… Попросить принести?
– Я в аварию с мужчиной попала. – Я подняла глаза, хотя видеть противного старикана совсем не хотелось. – Можно узнать, насколько сильно он пострадал?
– Мне жаль, – врач с сочувствием покачал головой, страдальчески поджав губы, и я сразу поняла – врет!
Несильно, но полегчало.
Рик жив, я знаю. Надеюсь лишь, что пострадал не очень сильно. И что найдет надеюсь тоже, обязательно найдет! Я придумаю, как дать ему весточку о себе, ну а пока, раз уж я все равно здесь, можно попытаться выяснить, как связано возникновение черных воронок в лимбе с этим поганым местечком – и плевать, что Рик уверял, мол, это не так, – а заодно убедиться, не прячутся ли за незнакомыми лицами здешних пациенток вполне знакомые мне Гончие.
Не знаю, как вели себя другие девушки, но мое пришибленное молчание явно произвело на доктора положительное впечатление. Ну, или, по крайней мере, нужное. Он перестал волноваться, окончательно уверовав в то, что мое знание языка ррхато чистой воды случайность, а слова об обороте – вымысел.
Один из санитаров – который чуть ниже ростом, – взял меня под локоток и проводил в соседнее помещение, где мне сделали анализ крови, ввели в плечо какую-то сыворотку (по словам врача, витаминный комплекс), проверили состояние моего мозга, показывая картинки с изображением самых различных предметов и действий, и, наконец, отпустили. В смысле, проводили назад в палату, где и заперли.
Я опустилась на кровать и, ссутулившись, уставилась на свои новые руки. На душе скребли кошки, хотелось плакать. Ни доктор, ни его помощники сегодня ни словом не обмолвились о том, какая судьба мне уготована, но Рик ведь говорил об этом вполне однозначно: из меня определенно планируют сделать инкубатор для чьих-то драгоценных деток.
Чужие дети. Чужое тело. Чужая жизнь.
На улице уже давно стемнело, но я все равно решила проинспектировать, что находится за стеклом моей неприступной темницы. Подошла к окну и с растерянностью уставилась на отражение бледной как смерть девушки в больничной пижаме. Погладила короткие пряди светлых волос, которые, будто иголки дикобраза, торчали в разные стороны, и прижала руку ко рту, прямо сейчас окончательно осознав, как же сильно я влипла.
Той ночью я заснуть так и не смогла, а утром меня перевели в общее отделение, где я познакомилась со своими сестрами по несчастью. Они-то мне и рассказали о спонсорах.
Если быть до конца честной, то из семи девушек – я была восьмой – лишь две оказались Гончими из Аполлона. Остальные, как ни странно, пришли в Питомник на добровольной основе. Ну, как добровольной? Одну родители отдали за долги, а ее мнения никто не спрашивал. Другая страдала от тяжелой формы какого-то редкого заболевания костей и была только рада поменять изношенное, старое тело (в прошлой жизни ей перевалило за сорок) на внешность и здоровье семнадцатилетней девчонки. Третья была бесплодна («Если твое чрево не способно послужить роду, значит, надо искать другие способы»). Ну и оставшиеся две девушки согласились на переселение души «по личным причинам». Думаю, дело не обошлось без несчастной любви.
Обо всем этом я узнала не сразу, а постепенно, и ни одна из перечисленных мною девушек разговаривать со мною не стала. Они лишь покосились в мою сторону и искривили губы так, будто им на платье фруктовый червяк приземлился.
Ну, а я... я сообразила, в чем дело, не сразу, а после того, как увидела двух Гончих, сидящих отдельно ото всех. Их я опознала сразу, по затравленному взгляду лишенного всякой надежды человека. Вот, что за жизнь? Везде дискриминация, даже в дурдоме-инкубаторе без нее никуда! Хотя в данном конкретном случае я даже порадовалась, что не нужно общаться с зазнайками ррхато. Сытый, как говорится, свинье не товарищ.
– Привет, вы откуда? – я устроилась на диванчике рядом с парочкой Гончих и заговорщицки подмигнула. – Давно здесь? Сбежать не пробовали?
– Отсюда не сбежишь, – проворчала темноволосая. Она была невысокой, худенькой, как тростиночка, с тонкими чертами лица и прозрачной кожей, а голос имела грубый и злой. И глаза черные-черные, как у цыганки.
– А насчет того, давно ли мы тут… Я – да. А с того момента, как Лиана очнулась, сорока дней еще не прошло.
– Лиана? – я посмотрела на вторую девушку. – Ты из Запада-7?
– Была оттуда, – вздохнула она, заправляя за ухо рыжую прядку, а я сразу узнала и голос, и жест, хотя мы совсем недолго общались. – А теперь бог его знает, откуда я и как меня зовут.
– Твои сорок дней еще не прошли, – шепнула я, хлопая девчонку по коленке. – Мы выберемся отсюда. Вот увидишь.
Не то чтобы я имела право на такое утверждение – сама-то и близко не представляла, сколько времени провела в беспамятстве. Однако внутренний компас надежно указывал в направлении скорого спасения.
– Хорошо бы поскорее… – Лиана вздохнула. – А то доктор Франкенштейн намекал, что
