…Горожане воевали за Загородный с самых «святых» девяностых. То один ушлый бизнесмен, то второй, включали парк в список собственных бизнес-проектов. Почему все касались только одного: продать землю под частную застройку. Странно… и с чего бы?!
Неужели со спуска к Волге, плавно и неторопливо, едва уловимо ухом, бежавшей у узкой полоски пляжа, начинавшейся возле старой единственной лестницы, ведущей к воде? Из-за покоя и несуетного достоинства самого места, откуда, сам посмотри… Жигулевские ворота – вот они, руку протяни и потрогаешь лохматые крутые спины двух горушек, пропускающих меж собой реку-матушку, такую темную и зеркальную осенью, когда рыжая листва парка сама тянулась к ней, облетая, и убегала вдаль, засыпая на невозмутимых волнах.
А летом? Летом, в марево жаркого полудня, когда даже птицы не цвикают, когда деревья не дернут ни веткой в парящей зноем истоме, на ней, на ее голубой ленте, завиваются белые барашки после прошедшей баржи или пробежавшего трамвайчика. И хочется прямо сейчас сбежать вниз и окунуться, наплевав на двадцать с небольшим градусов, желая хотя бы немного остыть в реке, так манящей своей гладью, открывающейся с обрывов парка сразу за последними деревьями.
И совсем рядом – конная школа, манеж, фыркающие красавцы и красавицы, гнедые, чалые, буланые, каурые. С вычесанными водопадами хвостов и переливающимися на солнце гривами, аккуратными, волосок к волоску, так и тянувшими потрогать и погладить. Гордая детвора, прикоснувшаяся тайн гиппологии и держащая спину на аллюрах по песочному кругу, заливистое ржание и перестук свеже-кованых копыт.
В чанах из нержавейки тихо булькает кукуруза. Масло, соль, пергамент, и ты снова где-то в собственном детстве, ведь кукурузу варят почти осенью, когда кто-то едет мимо полей.
Ветер в парке теплый и ласковый, разве что мазнет осенней паутиной или летним пухом, стараясь загнать в рот, приоткрывшийся от удивления, когда навстречу сладко запахнет самой обычной сахарной ватой, вдруг кажущейся той самой, когда тебе было пять лет, и вкуснее ничего-ничего не найдешь…
А суровые мужчины и не менее суровые юноши сурово подносят к плечу приклад страйкбольного автомата, выбивая сколько-то там из сколько-то, и неожиданно теряются, берясь за обычную складную воздушку, промахиваясь раз за разом по весело крутящим жестяными лопастями мельницам. Или по медведям, бьющим молотами по наковальне, или… да какая разница, ведь все равно они идут на второй заход, доказывая сами себе что… а что?
Парк разный. В нем по осени полыхает рябина, звонко шелестит опадающим золотом береза, грустно шепчет в высоте что-то тополь, пряча под собой подрастающие вязы с кленами. По ним растянуты канатные мостики и переходы, туго гудят канаты для детворы в шлемах и страховке. В детстве можно и нужно все лихое, рвущее тебя изнутри к приключениям и тем самым «мам, я чуть-чуть…».
Но эти деревья деревьями, все красивы и хороши, но… Главные в Загородном не они. Главные стоят по обеим сторонам аллеи, ведущей в глубину. Возле главных всегда смех детей и вспышки камер, ведь там, мелькая рыжими живыми снарядами, носятся туда-сюда белки, наглые парковые упитанные красавицы с кисточками на ушках и пушистыми торчащими щетками роскошнейших хвостов. А почему?..
Все просто.
Главные в парке – дубы. Кряжистые зеленые великаны, добродушно смотрящие на людей внизу и покойно гудящие ветром в широко раскинувшихся ветках и густой листве. Возле них, да-да, помните же, всегда много людей. И никто не уходил от великанов с недовольным лицом. Огромные теплые деревья, только подойди ближе, совершенно незаметно касались всех и каждого чем-то теплым, дружеским… касались, и тебе становилось легче и проще.
Может, потому и воевали горожане за свой Загородный, не отдавая очередному красавцу, решившему тупо заработать на земле, продав под коттеджи и гостиницы? Кто знает.
Дядюшка Тойво на самом деле больше любил новый загородный… лес.
Глава седьмая. Дом, милый дом
Тоннель с Кировской заканчивался где-то за полкилометра до Юнгородка, и потом состав лихо шествовал по поверхности. Люди посапывали через намордники респираторов, кто-то потел в полностью укомплектованном ОЗК, и только Хаунд, набросив капюшон, спокойно рассматривал пейзаж без этой резиновой благодати. Маску, правда бы, нацепить, глаза-то повреди – и все, не восстановишь… а плотная кожа и двойные светозащитные вставки из пластика и стекла, снятые с очков, помогали не щуриться. Ветер снаружи разгулялся будь здоров, гонял туда-сюда мусор с пылью. Только он ее просрал, и где – не помнил.
Юнгородок был единственной открытой станцией метрополитена. Серая лента платформы, простые, покрытые вечной коричневой плиткой, колонны навеса, два пути. Состав, пыхтя дизелем, вкатывался на левый, а правый, закрытый натянутой камуфляжной сеткой, светился изнутри вспышками сварочных аппаратов и нескольких прожекторов, работавших на полную.
У ограждения, за дополнительным постом из всегдашних мешков с песком, на подъезжающих смотрел ствол ПК. Вот как значит, йа…
– Трамвай решили запустить? – Хаунд повернулся к Савве.
– Хотим соединить завод и метро, удобно же будет, караваны сюда не нужны.
Йа-йа, он так и поверил. А работа велась серьезная, ведь растянутая маскировочная кишка уходила за недавно демонтированный бетонный забор, огораживающий несколько гектаров метрополитеновской земли. И за ним, за убранными плитами, как раз шла ветка трамвайных путей. И чуть дальше кольцо, а от него с полкилометра и такие же пути, ведущие через мост на Победу. И сейчас прогрессовские вдруг решили вытащить ветку прямо к заводу? Интересно…
Через КПП, выходящий на красные кирпичные дома и остатки стадиона, выпускали спокойно. Разве что идти предстояло через несколько постов и уходить в сторону перед мостом, уходящим к Елизарова и Товарной. Прогресс относился к своим территориям по-деловому, разрушив часть зданий, закрывающих обзор, а из нескольких, что пощадили – укрепления с постоянно меняющимся караулом.
Рабочая окраина, мусор, гоняемый ветром, редкие выжившие великаны-тополя, высаженные немцами-военнопленными после войны, корпуса авиационных заводов, где стоящие, где полностью разрушенные. Скелеты старых чешских трамваев «Татра» на кольце справа казались приветом из прошлого, с их облетающими хлопьями последних кусков красной и белой красок.
Группа, вышедшая через КПП, замерла. Встали все как один. Было с чего, это признал даже Хаунд.
Длинные дома в пять этажей, врытые в землю железные остатки палисадников, сплошь поросшие вьюнком и мхом, растрескавшиеся змеи вечно плохих самарских дорог, холмы сорняков и редких цветов, бывшие когда-то автомобилями, просевшие туши бело-голубых стареньких троллейбусов, светлые тоскливые позвоночники столбов и мертвые кишки электролиний под ними… прах и пепел, перемешанные с последышами суглинков, неутомимо превращаемых ветрами и погодой в мелко-серую самарскую пыль.
Ветер выл в рыжих, распадающихся по кирпичику высотках у самой платформы, играл в догонялки между провалов окон, гоняя там какие-то никак не разлагающиеся пакеты. Ломал ветки кривых черных,
