Были в Урочище две небольшие мастерские. Одна – по ремонту арбалетов и изготовлению стрел, вторая – швейная, где в основном готовили одежду для спецназа и армии. Работали в них, понятное дело, тоже только женщины. Но все это было лишь приятными заботами, по сравнению с тяжкой судьбой тысяч крестьянок других поселений Муоса, вынужденных трудиться в верхних помещениях, а то и подыматься на Поверхность. Женщины Урочища жили в сытости и безопасности, а это для Муоса было уже немало.
Правда, их приниженное положение в Урочище усугублялось еще и тем, что мужья часто гибли, успев завещать их другим мужчинам, естественно, без учета их собственного мнения. И ни одна женщина этого поселения не могла воспротивиться предсмертной воле погибшего мужа. Некоторые женщины переходили из рук в руки по нескольку раз. И это очень тяжело: только привыкнешь к своему суровому другу, только научишься его делить с другой женой или женами, только все наладится, только вроде бы и привяжешься к нему и, может быть, даже начнешь любить, а его уже несут в Урочище на руках. Только похоронила и не успела даже наплакаться вдоволь, а к тебе тем же вечером заваливается упившийся на поминках друг мужа, которому ты завещана покойным. И хорошо, если он проявит человечность, даст тебе время пообвыкнуться, смириться с неминуемым. Такое бывало редко. Обычно новый муж сразу же устанавливал свои порядки, ускоряя процесс запоминания пинками и подзатыльниками. В первую же ночь он потребует выполнения супружеского долга, не обращая внимания на то, что ты роняешь слезы на постель, еще хранящую запах покойного. А может быть и еще хуже: он приведет более молодую и красивую жену, а тебя будет просто ненавидеть, как будто ты виновата в этом диком обычае Урочища. Но и это можно перетерпеть: придет утро, муж уйдет. Есть еще дети – они-то твои и остаются с тобой. А потом, глядишь, стерпится-слюбится… И история Урочища не знала ни одной женщины, которая бы из него ушла по своей воле.
Зозон своих жен не любил, но и проблем им особых не доставлял. Когда погиб их прошлый муж, он не спешил в квартиру своего друга. Когда его промедление стало неприличным, пересилив себя, он открыл дверь квартиры. Обе женщины сидели рядом и с испуганной преданностью смотрели на него. Он был волен установить свои порядки: спать с обеими сразу, спать с ними по очереди или выбрать одну, а вторую оставить в положении присутствующей. Но с лавки на нового папу смотрели еще четыре пары глаз, и он просто не знал, как ему с этим быть. Отважный боец, которого не пугали ни враги, ни монстры, чуть не бросился бежать в свою родную и такую уютную казарму. Еще раз поборов свою нерешительность, он забился в самый угол лежбища, отвернулся к стене, чем-то накрылся и сделал вид, что спит. Все семейство, как по команде, затихло.
Так продолжалось и дальше: жены жили сами по себе, дети, которые так и не стали ему своими, росли сами по себе. А он в течение дня до последнего находил себе какие-то дела, а когда надо было спать, нехотя шел в квартиру и залазил в свой угол. Иногда одна из женщин, не выдерживая холодности своего странного мужа, прижималась к нему, робко его гладила. Иногда он отвечал на ласку, но делал все, «как на задании» – без чувств, лишь потому, что так надо. Хотя чаще он просто не реагировал, и бедная женщина, вздохнув, отворачивалась к детям. Так он и жил, никого не любя и ничего не желая.
Единственной мечтой его, пожалуй, была Черная Пятерка. Он был уверен, что когда его все-таки возьмут в этот таинственный отряд, он себя там найдет. Может быть, его там ждала быстрая погибель. Но смерти он не боялся, и, уж конечно, такая смерть была бы красивым и ярким окончанием его пути. И все же в Черную Пятерку самого опытного бойца УБРа не брали. Зозон мог уйти в следователи. Его не пугал их полумонашеский образ жизни. Но ничего увлекательного в их зазубривании параграфов и пафосном вынесении приговоров он не находил. Да и уход в следователи лишал его навсегда шанса попасть в Черную Пятерку.
Нет, Зозон не считал себя несчастным или ущемленным. Несмотря на полную опасностей работу, он давно потерял страх смерти и пребывал в состоянии отрешенности ко всему происходящему вокруг. Никто из живущих не был ему дорог и близок. И это не так уж плохо: тот, кому нечего терять, не будет страдать от потерь. Но в его отношении к этой девчонке что-то было не так. Почему-то, когда она была рядом, у него подымалось настроение. Казалось, что брызги неисчерпаемой энергии, выплескивающейся через край из этого юного существа, долетают до него. Он чувствовал себя моложе и жизнерадостнее.
Нравилась ли она ему как женщина? Такие мысли он от себя гнал – ведь она ему в дочки годится. Да и не была Вера ни красивой, ни сексуальной. Ее неправильные черты, угловатые формы, резкие движения, не по-женски развитые, худые и в то же время мускулистые руки и ноги не делали ее той, кто вызывает желание и восторженные взгляды мужчин.
Относился он к ней как к дочке? Тоже нет. На стрельбище, ставя ей правильный упор арбалета, он должен был (а может быть, и хотел) к ней прикасаться. Это не вызывало у него желания – он бы посчитал такую слабость кощунственной. Но в такие секунды казалось, что он проникает в ауру этого создания, сотканную из ее тепла и запаха; он как будто оказывался под мягким и ярким колпаком, заслоняющим от них двоих этот серый неприветливый мир с его злобными обитателями. И, что удивительно, колпак этот со временем стал расширяться и становиться прочнее. Через недели лишь пребывание Веры в поле зрения раздувало тучи в его душе.
Между тем, Вера становилась бойцом. Во многом благодаря стараниям самого Зозона. И это его не радовало. Это его даже пугало! Еще никогда и никого он так сильно не боялся брать на задание. Он с холодным почтением викинга относился к гибели
