В ту последнюю ночь небо загорелось так ярко, будто солнце передумало садиться и вновь вернулось на место. Такая вот обманка: мы-то думали, что стали свидетелями преждевременного рассвета, но свет исходил с запада. Он горел часами, разлившись на горизонте красно-оранжевым заревом. И вот на улицы вышли солдаты, мирные жители и роботы. До самого (настоящего) рассвета более темная сторона неба мерцала слепящими проблесками поспешных взлетов. И когда над горизонтом поднялось искрящееся солнце, нашу работу сопровождала боль от бессильного гнева, рев ракет и двигателей и дребезжание стекол в окнах.
Мы прибыли днем, пробираясь сквозь мусор и свежие собачьи экскременты. Тысячи роботов Первого и Второго поколений, больше, чем кто-либо видел – и мы, вооруженные люди, шедшие с ними бок о бок. Люди бежали прочь и косили всех без разбора. Пожилые женщины с подгибающимися от усталости ногами прижимали к груди крошечных младенцев, пытаясь защитить их от стрельбы. С тем фальшивым рассветом правила изменились. Они бежали от суровой правды, переполненные инстинктом самосохранения, приведшим к мерзким поступкам, которые мы никогда и представить себе не могли, не говоря уже о том, чтобы стать этому свидетелями. Мужья толкали жен на линию огня, обрекая их на смерть. Вчерашние друзья забирали оружие у более слабых, рылись в карманах мертвецов в поисках боеприпасов, денег, еды – всего, что им могло понадобиться. Ужасы, которые мы видели воочию, подпитывали нашу мотивацию, впивались в наши глаза, пока выражения наших лиц не стали столь же стоическими, как у роботов Первого поколения. И все же мы были более живыми, чем когда-либо прежде. Они входили в коллекторы и подземные туннели, военные бункеры и системы технического обслуживания. Мы следовали за ними, пытаясь замедлить вибрацию наших тел, чтобы получить возможность стать машинами – такими же как те, с кем мы сражались рука об руку.
Кассандра Хоу
Степени Элизии
Наблюдаем…
Мужчина, наклонившийся над столом, в опущенном уголке рта сигарета. Он выдыхает канцерогены и наниты, остаточные молекулы биоосадка. Эффективность легких: условно приемлемая. Сосудистая целостность: хорошая. Дофаминовая[18] насыщенность: минимальная, требует активности.
Струйки дыма по диагонали устремляются в вентиляционное отверстие. На заднем плане звучит музыка: джаз из 50-х годов, мудрость переулков, в пересказе саксофона и бас-гитары, прерывчатая и, разумеется, с возбуждающим подтекстом.
Кадр смещается…
Стол представляет собой гелеобразный экран. Его пальцы оставляют легкую рябь на плазме. Интерфейс навевает воспоминания, – точь-в-точь двухколоночная структура из стопки старых газет. Подсветка делает его массивную челюсть звериной, а скулы острыми, как стрелки на строгом костюме. У него исхудалый, странный и голодный вид.
Отъезд камеры…
Мы видим его офис. Ничего особенного, обычная каморка. Четыре стены цвета смолы. Никаких украшений, кроме умирающего суккулента с коричневыми листьями в углу. С дверного крючка, словно труп, свисает рюкзак.
«Фуух», – звучит его грубый, усталый тенор, неприятный, но и не кажущийся отвратительным. Мы видим кончики пальцев, молитвенно соприкасающихся друг с другом, и согнутую спину.
Наблюдаем…
Его лицо озаряет неоновое сияние.
Наблюдаем…
Его пальцы – длинные, изящные – скользят по экрану, перемещая окна. С касаниями пальцев появляется слово: принять. На панель выводится текст. Мы видим, как он наклоняется вперед. Камера следует за ним. Останавливается. Начинается запись.
Теперь слушаем…
Богатый, насыщенный женский голос. Эротичное контральто с легким французским акцентом. В самый раз – если акцент усилится, голос вполне может стать невыносимым, елейным, безвкусным.
Она делает ему пошлое предложение выполнить свой долг и выстанывает последнюю строку:
– Мы верим, ты знаешь, что делать.
Он действительно знает.
* * *История – множество точек данных, каждая из которых является совокупностью миллиардов поспешных решений и взвешенных действий, поддерживаемых повествованием, собранных теми, кому посчастливилось выжить. В прошлые эпохи общество считало, что оно неприкосновенно, что каждая записанная точка зрения священна.
Теперь мы знаем, что это ложь.
Не существует никакой исключительной истины, нет такого факта, который нельзя было бы изменить, переместить и перепродать миру. Вот что делают мужчины, подобные ему.
Они изменяют мир.
Наблюдаем…
Играет что-то из классики. Вагнер или, может быть, Горецки – что-то мрачное, унылое. Мужчина зажигает новую сигарету, на этот раз контрабандную, табак и сладкая гвоздика. Вдыхает, выдыхает.
Он делает это медленно. Дым клубится между пальцами, когда он меняет собеседниц, ищет точки соприкосновения, ждет момента, когда можно будет применить ту или иную идею. Проницательность является неотъемлемой его чертой. Новички обманывают прошлое, оставляют его поврежденным, уязвимым для подозрений. Но такие люди, как он, знают, что такое сдержанность.
Он заканчивает, довольно кряхтит. По нижним регистрам разливается удовлетворение, граничащее с сексуальным. На сегодняшний день это лучшая его работа. Мужчина встает. Нажимает кнопку «Отправить». Позволяет себе взглянуть на женщину в записи. Размышляет, она ли флиртовала с ним. Он не узнает ее голос, но отдел колоссален. Он общался далеко не с каждой.
Возможно, это новая девушка в Службе – та, что в облегающей юбке и с пухлыми, сексуальными губами. Может быть, это она. Она ведь всегда ему улыбается, не так ли? У нее густо накрашенные ресницы, голубые глаза, слегка приоткрытый рот и влажный язык.
Мужчина подавляет начинающуюся эрекцию, напоминая себе о необходимости соблюдать секретность. Он женат. Воображение не является уголовным преступлением, но он знает, что его супруга не примет это. Она будет страдать, оскорбленная тем, что он воплощал ее фантазии своим ртом, предавался утехам и получал сексуальное удовольствие с незнакомкой.
Он выходит. Огни гаснут одну минуту и сорок восемь секунд спустя.
* * *– Ты опоздал, – звучит ее тихий, нежный, чуть гнусавый, но отнюдь не неприятный голос.
– Работа, – привычно отвечает он.
Рюкзак долой с плеч, и он падает на диван. Их квартира строго казенного образца. Все белым-бело: практичная мебель в стиле середины века. С глянцевым блеском. Он никогда бы не признался ей в этом, но мебель ему нравится, он сторонник аскетизма. Это присуще его характеру. Его жена – все еще стройная, несмотря на три беременности, с растрепанными волосами – пересекает комнату и уютно сворачивается в кресле напротив.
– Нам нужно поговорить.
– Нет, не нужно. Мы проходили…
– Я знаю. Но я все еще… это все еще беспокоит меня. Очень. – Его жена прижимает колено к груди, костяшки пальцев белеют.
– Мы уже говорили об этом. Я сказал, что сожалею. И… – Он разводит руками. – Я не знаю, чего ты от меня хочешь. Ведь это уже случилось? Я не могу это изменить. И у нас был перерыв в отношениях.
Она вздрагивает всем телом. Ее ответ полон едкой горечи:
– Да, мы пошли ва-банк и в то время могли делать все, что нам заблагорассудится. Но разве ты не
