Этот провал тягостно сказался на моем настроении. Он дал мне понять, действительно ли я смогу здесь учиться, действительно ли имеющихся у меня знаний, приобретенных во время своеобразного образования, будет достаточно. После теста ответ стал ясен: их недостаточно. Осознав это, я могла бы обидеться на свою семью, которая воспитывала меня подобным образом, но этого не произошло. Чем дальше я находилась от отца, тем более преданной ему становилась. На горе я могла бунтовать. Но здесь, в громком, ярком месте, в окружении язычников, маскирующихся под святых, я верила каждой истине, каждой доктрине, вбитой в меня отцом. Врачи – сыны погибели, а домашнее обучение – это заповедь Господня.
Проваленный тест никак не подорвал мою усилившуюся преданность прежней вере, а вот лекция по западному искусству стала настоящим испытанием.
Когда я пришла в аудиторию, там было очень светло. Лучи утреннего солнца заливали весь зал теплым светом, проникая внутрь через высокие окна. Я села рядом с девушкой в блузке с высоким воротничком. Звали девушку Ванесса.
– Мы должны держаться вместе, – сказала она. – Думаю, мы единственные первокурсники во всем классе.
Пожилой мужчина с маленькими глазками и острым носом зашторил окна и начал лекцию. Он на что-то нажал, и проектор слайдов залил аудиторию белым светом. На экране появилась картина. Профессор рассуждал о композиции, мазках, истории. Затем он перешел к следующей картине, потом ко второй, к третьей…
А потом я увидела странное изображение: мужчина в потрепанной шляпе и плаще. За ним высилась бетонная стена. Мужчина поднес к лицу небольшой лист бумаги, но смотрел не на него. Он смотрел на нас.
Я раскрыла альбом, купленный для этого курса, чтобы рассмотреть картину получше. Под ней было что-то написано курсивом, но я ничего не понимала. Там было то самое слово – черная дыра, – которое поглощало все остальные. Я видела, что другие студенты задают вопросы, поэтому тоже подняла руку.
Профессор заметил меня, я поднялась и вслух прочла непонятное предложение. Дойдя до непонятного слова, я остановилась:
– Я не знаю этого слова. Что оно означает?
Наступила тишина. Мертвая тишина – ни шороха, ни приглушенного шума. Полная, почти жестокая тишина. Не шуршали тетради, не скрипели карандаши.
Профессор поджал губы.
– Спасибо за вопрос, – сказал он и вернулся к своим конспектам.
До конца лекции я не могла пошевелиться. Сидела, уставившись на собственные ботинки, не понимая, что случилось и почему, когда я поднимаю глаза, на меня смотрят, словно я урод. Да, конечно, я была уродом и знала это, но не понимала, как об этом узнали все остальные.
Когда прозвенел звонок, Ванесса убрала тетрадь в сумку, потом помолчала и добавила:
– Тебе не следовало смеяться над этим. Это не шутка.
Она ушла, прежде чем я смогла ответить.
Я оставалась на своем месте, пока все не разошлись, делая вид, что на моей сумке заела молния. Мне не хотелось ни на кого смотреть. А потом я направилась в компьютерную лабораторию, чтобы найти слово «холокост».
Не помню, как долго я читала все это, но в какой-то момент силы кончились. Я откинулась назад и уставилась в потолок. Думаю, это был шок, но не могу сказать, испытала ли я шок от того ужаса, о котором узнала, или от собственного невежества. Помню, что в тот момент представляла себе не лагеря смерти, не газовые камеры, а лицо матери. Меня захлестнули эмоции, сильные, абсолютно незнакомые. Я не знала, что это было. Мне хотелось орать на нее, собственную мать, и это желание меня пугало.
Я порылась в воспоминаниях. Слово «холокост» не было для меня совершенно незнакомым. Возможно, мама учила меня чему-то, когда мы собирали шиповник или готовили настой боярышника. Я неясно вспоминала, что когда-то давным-давно евреев убивали. Но я думала, что это был единичный, мелкий случай, вроде Бостонской бойни, о которой часто говорил отец: полдюжины людей были убиты тираническим правительством. Я не могла поверить, что не представляла себе всех масштабов этой катастрофы – пять человек против шести миллионов.
Перед следующей лекцией я нашла Ванессу и извинилась за свою шутку. Не стала объяснять, потому что объяснить это было невозможно. Просто сказала, что сожалею и никогда больше не сделаю ничего подобного. Чтобы сдержать обещание, до конца семестра я ни разу не подняла руку.
В одну из суббот я сидела за столом за домашними заданиями. Нужно было закончить все, потому что я не могла нарушить заповедь о дне отдохновения.
Они верили в скромность, мы же жили так. Они верили в то, что Господь может исцелить, мы же вверяли свои болезни в руки Господа. Они верили в подготовку ко Второму пришествию, мы же действительно готовились.
Целый день я пыталась расшифровать учебник истории – впрочем, безуспешно. Вечером пыталась написать эссе по английскому языку, но ведь я никогда ничего подобного не писала – только текст о грехе и раскаянии, который никто не прочел. Я просто не знала, как это делается. Не представляла, что имела в виду преподавательница, говоря о «форме эссе». Я нацарапала несколько предложений, зачеркнула, начала снова. И так я мучилась до полуночи.
Я знала, что нужно остановиться – наступило время Господа. Но ведь еще не выполнено задание по теории музыки, а сдавать его нужно было в семь утра в понедельник. В конце концов я решила, что день отдохновения начнется, когда проснусь, и продолжила работать.
Проснулась я за столом. В комнате было светло. Слышала, как Шэннон и Мэри хозяйничают на кухне. Надела свое воскресное платье, и мы втроем направились в церковь. Поскольку прихожанами были студенты, все сидели со своими соседями по комнате, и я устроилась рядом с Шэннон и Мэри. Шэннон тут же начала болтать с девушкой, сидевшей за нами. Я осмотрелась и снова поразилась тому, что многие девушки пришли в церковь в юбках выше колена.
Девушка, с которой болтала Шэннон, сказала, что сегодня нам нужно пойти в кино. Мэри и Шэннон согласились, но я покачала головой. По воскресеньям я кино не смотрела.
Шэннон закатила глаза.
– Она очень религиозна, – шепнула она своей подружке.
Я всегда знала, что мой отец верит в другого Бога. Еще в детстве я поняла, что, хотя моя семья ходит в ту же церковь, что и остальные жители города, наша религия другая. Они верили в скромность, мы же жили так. Они верили в то, что Господь может исцелить, мы же вверяли свои болезни в руки Господа. Они верили в
