Смерять взглядом незнакомку Джоэль пришлось долго:

– Я сейчас удивиться должна?

В общем, и но на следующее утро Гейтли и Факельман все еще сидели в факельмановском уголке, с ремнями на руках, красными от расчесов руками и носами, все еще продолжали, употребление, в адском угаре, варили, вмазывались и жрали M & M's, если попадали руками в рот, двигались, как будто глубоко под водой, с болтающимися головами на бессильных шеях, потолок в пустой комнате – небесно-синего цвета и вздувался, а под ним на стене справа от них висел дорогой ТП-экран с рекурсивной замедленной картинкой какой-то жути на повторе, которая нравилась Факельману, – просто серийной съемкой огней от латунных зажигалок, кухонных спичек, запальников, свечей на праздничном торте, церковных свечей, столовых свечей, березовой стружки, бунзеновских горелок и т. д., взятой Факельманом у Кайта, который прямо перед рассветом вышел полностью одетый, отклонил предложение упороться, нервно покашлял и объявил, что ему нужно уехать на пару дней или больше на «абсолютно критическую» и непропускаемую выставку программного обеспечения в другом почтовом индексе, не зная, что Гейтли теперь знал, что он знал, что Факельман труп, и потом попытался неприметно уйти со всем своим железом в руках, в том числе вовсе не портативным DEC, за которым по полу тянулись провода. Затем немного погодя, когда утренний свет желто усилился и Гейтли с Факельманом выругались, что шторы давно сняли и загнали, продолжая сидеть на кортах, варить и ширяться, где-то в 08:30 проснулась Памела Хоффман-Джип, бодро проблевалась, пригладила для рабочего дня волосы муссом, назвала Гейтли «Дорогим» и «Ночным Стражем» и спросила, не сделала ли она вчера чего-нибудь такого, из-за чего сегодня придется перед кем-то объясняться, – такой обычный утренний ритуал в их отношениях, – нарумянилась, выпила стандартный анти-похмельный завтрак ³⁷⁷ и наблюдала, как подбородки Гейтли и Факельмана поднимаются и опадают в несколько разных подводных ритмах. Запах ее духов и пастилок с высоким содержанием Ретцина [230] еще долго висел в пустой комнате после того, как она сказала им Ciao Bello. Пока утреннее солнце становилось все выше и невыносимее, вместо того, чтобы что-нибудь предпринять, прибить какое-нибудь покрывало к раме, они предпочли стереть реальность режущего глаза света и приступили к настоящему загулу с Синевой, заигрывая с передозом. Верхушку факельмановской г. Дилаудид они лущили со страшной скоростью. Факельман по натуре был склонен к запоям. Гейтли же, как правило, прибегал к употреблению по необходимости. Он редко уходил в классический запой, когда надо засесть в одном месте с огромной заначкой и на протяжении долгого времени загружаться снова и снова, не двигаясь. Но если он все же уходил в запой, с тем же успехом его можно было привязать к головной части ракеты, так слабо он контролировал импульс. Факельман загребал гору 10-мг Синевы, как в последний раз. Всякий раз, когда Гейтли хотя бы пытался поднять вопрос, откуда это у Факстера такой наваристый синий улов Вещества – стараясь, как бы, наверное, столкнуть Факельмена с реальностью при попытке ее описать, – Факельман обрывал его мягким «Сказки не рассказывай». Это практически все, что Факельман говорил под кайфом, даже в ответ на что-нибудь типа вопросов. Обмены репликами в запое нужно представлять очень медленными, странно растянутыми, как будто время не время, а мед:

– Нормальный ты такой запас где-то надыбал, Фа.

– Сказки не рассказывай.

– Мужик. Мужик. Я прост надеюсь, что седня на телефоне Гвендин или Си, мужик. А не Бледный. Седня никакого бизнеса быть не должно, вряд.

– Сказки не рскзыай.

– По-любому, Факс.

– Сказки не рскзыай.

– Факс. Факстер. Граф Факсула.

– Не рскзыай.

Через какое-то время пребывания в растяжении это уже стало шуткой. Гейтли с трудом поднимал большую голову и утверждал о яйцеообразности земли, трехмерности явленного мира, черноте всех черных собак.

– Сказки не рскзыай.

Это смешило все сильнее. После каждого такого обмена репликами они хохотали и хохотали. Каждый взрыв смеха длился как будто несколько минут. Потолок и свет из окна отступали. Факельман обмочился; это было еще смешнее. Они следили, как лужа мочи расползается по паркету, меняет форму, отращивает изогнутые ложноножки, исследуя качественный дубовый пол. Подъемы, впадины и тонкие стыки. Наверное, стало поздно, потом снова наступило утро. Мириады маленьких огоньков с картриджа развлечения отражались в растекающейся луже, так что скоро Гейтли мог их смотреть, не отрывая подбородка от груди.

Когда зазвонил телефон, это был просто факт. Звонок был как бы частью обстановки, а не сигналом. Сам факт звонка казался все более и более абстрактным. Что бы ни означал звонящий телефон, его значение заглушал сам оглушающий факт звонка. Гейтли обратил на это внимание Факельмана. Факельман категорически возражал.

В какой-то момент Гейтли попытался встать и на него грубо набросился пол, и еще он обмочился.

А телефон все звонил.

В другой момент они увлеклись тем, что закатывали разноцветные арахисовые M&M's в лужицы мочи и смотрели, как цветной краситель разъедает и в нимбе яркой краски остается вампирски-белый мячик эмэндэмсины.

Зажужжал домофон люксовых апартаментов от стеклянных дверей комплекса внизу, оглушив их обоих фактом своего звука. Он жужжал и жужжал. Они обсуждали, когда же он прекратится, как люди обычно обсуждают, когда прекратится дождь.

Это был МБР среди отрывов. Запас Вещества казался неисчерпаемым; г. Дилаудид меняла форму, но, насколько они видели, даже не думала уменьшаться. Это был первый и единственный раз, когда Гейтли ширялся так часто, что на руке кончились вены и пришлось переключиться на вторую. Факельман был больше не в состоянии помогать ему затягивать ремень. Факельман пускал нитку шоколадной слюны, чтобы она растягивалась почти до самого пола. Кислотность их мочи заметно разъедала лак паркета в апартаментах. Лужа отрастила множество рук, как индуистский бог. Гейтли не понимал, это моча подобралась к их ногам или они уже сидели в ней. Факельман экспериментировал, как близко у него получится опустить кончик нитки слюны к поверхности пруда из их смешавшейся мочи, прежде чем втянуть ее назад. В его игре чувствовалась пьянящая аура опасности. На Гейтли вдруг прозрением снизошла мысль, что большинство тех, кто любит игрушечную опасность, не любит опасность реальную. У Гейтли ушли галлоны вязкого времени на