На поле он вел себя как огромный заплутавший котенок – тренер отправлял его на ПЭТ-сканирование, опасаясь рассеянного склероза или Лу Герига [222],– и даже версия «Итына Фрома» из «Классических комиксов» теперь была ему не под силу; а к этому последнему сентябрю неспонсированного времени его покинул и старый добрый Кайт, поступивший в Салемский государственный университет на фулл-райд на информационные технологии, так что Гейтли теперь остался один на один и с математикой и химией для отстающих.

В нападении Гейтли уже в третьей игре уступил место в стартовом составе большому ясноглазому первогоднику, который, по словам тренера, демонстрировал почти безграничный потенциал. Затем в конце октября случились циррозное кровоизлияние и кровоизлияние в мозгах у миссис Гейтли, как раз перед четвертными контрольными, которые Гейтли готовился запороть. Мужики в белых халатах со скучающим видом выдували синие пузыри, уложили ее в неторопливую скорую и отвезли без сирен сперва в больницу, затем в УДУ ³⁶⁵ «Медикейда» за пляжем Йиррел в Пойнт-Ширли. Задние стороны глаз Гейтли так чесались, что он не смог даже выйти на красные выщербленные ступеньки крыльца, чтобы сказать адьос. В тот день он выкурил свою первую сигу, 100-мм из маминой дешевой недобитой пачки, которую она оставила. Он даже не вернулся в Б.-С. С. Ш. забрать вещи из шкафчика. Он больше никогда не играл в официальный футбол.

Возможно, я дремал. В дверном проеме появлялись, ждали ответа и исчезали новые головы. Возможно, я задремал. Мне вдруг пришло в голову, что если я не голоден, то есть необязательно. Мысль предстала почти настоящим откровением. Мне уже больше недели не хотелось есть. Я помнил время, когда хотел есть всегда, постоянно.

Затем в какой-то момент в дверях появилась голова Пемулиса – его странный утренний раздвоенный вихор на голове закачался, когда он оглянулся в коридор через каждое плечо. Правый глаз у него то ли дергался, то ли опух со сна; что-то с ним было не так.

– М-мяулло, – сказал он.

Я притворился, что прикрываю глаза от света.

– Доброе утречко, незнакомец.

Не в натуре Пемулиса извиняться, или объясняться, или переживать, что ты можешь подумать о нем что-то плохое. Этим он напоминал мне Марио. Непонятно, как это его почти царственное отсутствие неуверенности в себе сочетается с парализующей неврастенией на корте.

– Чо делаешь? – спросил он, продолжая стоять в дверном проеме.

Я видел, как мой вопрос о том, где он пропадал всю неделю, приведет

к такому количеству возможных ответов и дальнейших вопросов, что сама перспектива была почти головокружительной, такой изнуряющей, что я с трудом выдавил, что просто лежу на полу.

– Лежу просто, – ответил я.

– Мне так и сказали, – ответил он, – Петропулятор упомянул истерику.

Когда лежишь на спине на толстом ковре, пожать плечами почти невозможно.

– Сам посмотри, – сказал я.

Пемулис вошел целиком. Он стал единственным предметом в комнате, полностью осознающим себя вертикальным. Выглядел он не очень; цвет лица был так себе. Он не побрился, из мячика подбородка торчала дюжина маленьких черных щетинок. Казалось, что он жует жвачку, хотя жвачку он не жевал.

– Задумался? – спросил он.

– Напротив. Профилактика мышления.

– Нормально себя чувствуешь?

– Не жалуюсь, – я закатил глаза, чтобы посмотреть на него.

Он издал резкий гортанный звук. Прошел по краю моего зрения и втиснулся в стык двух стен; я слышал, как он сползает за мной на пол, чтобы присесть, привалившись спиной к стене, как он иногда любил.

«Петропулятор» – это Петрополис Кан. Я думал о последней кинолекции из «Приятных людей в небольших удобных комнатах.», а затем о казусе с Ч. Т. на похоронах Самого. Маман похоронила Самого на семейном участке в провинции Л'Иль. Прямо над головой я услышал возглас и два удара. Моя грудная клетка сокращалась и расширялась.

– Инкстер? – сказал Пемулис через некоторое время.

Заслуживающей внимание деталью оказалось, что земля на свежей

могиле кажется воздушной, поднявшейся и пышной, как тесто.

– Хэл? – сказал Пемулис.

– Яволь.

– Нам надо реально серьезно перетереть, братец.

Я ничего не ответил. Слишком много потенциальных ответов, как остроумных, так и искренних. Я слышал, как вихры Пемулиса шуршат по стене, пока он озирается по сторонам, и тихий звук маленькой молнии, с которой он игрался.

– Можно найти уединенное место и реально перетереть.

– Я тонко настроенная горизонтальная антенна, настроенная прямо на тебя.

– Я имел в виду, давай куда-нибудь отскочим.

– Таки к чему эта внезапная спешка? – я пытался изобразить интонацию еврейской мамочки, особое мелодичное вниз-вверх-вниз. – Таки всю неделю: ни ответа, ни привета. А теперь ой, ему срочно надо поговорить.

– Давно свою мамку видел?

– Не видел всю неделю. Не сомневаюсь, сейчас она помогает Ч. Т. решить погодную проблему, – я помолчал. – Его, если подумать, я тоже не видел всю неделю, – добавил я.

– Эсхатон отменяется, – сказал Пемулис. – С картой там ужас что творится.

– Я чувствую, очень скоро будет объявление и про квебекских ребят, – сказал я. – Настолько я тонко настроен в этой позиции.

– Что скажешь, если забьем на заменитель сосисок и метнемся поесть в «Стейк и Мороженое».

Повисла долгая пауза, пока я прогонял дерево ответов. Пемулис застегивал и расстегивал что-то с короткой молнией. Я не мог решить. Наконец пришлось выбирать почти случайно.

– Я теперь стараюсь реже посещать места со снисходительным «‘N» в названии.

– Слушай, – я услышал, как скрипнули его колени, когда он подался вперед над моей головой. – Насчет tu-savez-quoi [223].

– Идэ Имэ Изэ. Синтетическая вакханалия. Она точно не состоится, Майк. К слову об ужасе с картой.

– Это тоже одна из тем, насчет которой надо перетереть, если соизволишь поднять свою – буквально – свою жопу с пола.

Минуту я наблюдал за тем, как поднимается и опускается стакан НАСА.

– Даже не начинай, Эм Эм.

– Чего не начинать?

– У нас хиатус, забыл? Тридцать дней, на которые ты чудесным образом умаслил того парня, мы живем как шииты.

– Умасливание тут не при чем, Инк, в