у затоптанного ниггершами канашки, в последствиях чего он, Грин, говорит, он бросил Штуку на газон. В последствиях чего Штука как бы прям испарилась из правового поля зрения. Болт говорит, что с его точки правового зрения Штука-то и делает всю разницу между сценаристикой железобетонной самозащиты и сценаристикой какой-то, может, просто ниибической бучи, в которой в Гейтли в какой-то неопределенный момент таинственно шмальнули, пока он огромными голыми руками ретушировал карты паре канадцев. Сердце Гейтли сейчас где-то в районе голых волосатых голеней, после упоминания армейских стрижек федералов. При попытке умолять Болта сказать уже прямо, убил Гейтли кого-нибудь или нет, он снова пищит как раздавленный котенок. Боль от ужаса невыносима, но и помогает Гейтли смириться и махнуть рукой, и он расслабляет ноги и приходит к выводу, что Болт все равно не скажет то, что ему интересно, что такова реальность – он нем и беспомощен перед Кельвином. Болт подается вперед, обнимает спинку стула и говорит, что Кленетт Хендерсон и Йоланда Уиллис находятся на Полном домашним аресте в своей спальне, ради их же блага, чтобы не спускались и не испортили себе юридическую жизнь, давая показания. Потому что канашка в клетчатой шапкеушанке с пропавшей утверждаемой Штукой отдал концы на месте от острого каблука в правый глаз, пока его топтали на хер так, как топчут только ниггерши, и все в таком духе, а Йоланда Уиллис весьма проницательно оставила шпильку торчать в карте у парня с отпечатками пальцев ноги внутри – имея в виду, видимо, внутри туфли, а не парня, – поэтому отыскать Штуку – и в ее правовых интересах, аналогически, анализирует Болт правовой ландшафт ситуации. Болт говорит, Пэт хромала по всему Хаусу и обратилась к каждому жильцу лично, и все более или менее добровольно согласились на обыск комнат и личного шмотья и все в таком духе, и все равно никакой крупнокалиберной Штуки не всплыло, хотя тайная коллекция азиатских ножей Нелл Гюнтер произвела сильное впечатление. Болт предрекает, что это будет в юридо-правовых интересах самого Гейтли и все в таком духе – покопаться в мозгу и памяти, где и с кем он в последний раз видал утверждаемый ствол. Солнце за двойными стеклопакетами начало заходить за холмы Западного Ньютона, уже, слегка дрожа, и свет из окна на стене напротив стал охряной и кровавый. Отопительная вентиляция продолжала звучать, как родитель, который вдалеке мягко утихомиривает ребенка. Когда темнеет, тогда и начинает дышать потолок. И все в таком духе.

Какое-то время спустя, ночью, на том самом стуле, на котором сидел Болт, но повернутом правильно, чопорно скрестив ноги, сидит Джоффри Дэй, подсвеченный сзади светом из коридора, и ест брауни со сливочным сыром, которые, сообщает он, бесплатно раздают на сестринском посту. Дэй говорит, что Джонетт Ф., конечно, на кулинарной арене Дону Гейтли в подметки не годится. Похоже, говорит Дэй, она корыстолюбиво поддерживает сговорные отношения с откатами с производителями консервов «Спам», такова его теория. Кто знает, может, это вообще уже другая ночь. Ночной потолок больше не вздувается выпукло с каждым легким вдохом Гейтли, и природа звуков, которые он издает, эволюционировала от кошачьей к скорее жвачной. Но правая сторона так болит, что он едва слышит. Боль перешла от огненной к холодной, мертвой, глубокой и острой, со странным привкусом эмоциональной утраты. Откуда-то из его недр доносится издевательский хохот боли над 90 мг внутримышечного Торадола из внутривенной капельницы. Как и в случае с Юэллом, когда Гейтли просыпается, невозможно сказать, как давно Дэй здесь сидит или вообще зачем. Дэй растекается по древу, кажется, долгой историей о детских отношениях с младшим братом. Гейтли с трудом может себе представить, что у Дэя могут быть единокровные родственники. Дэй говорит, что его брат какой-то умственно отсталый. У него были пухлые красные влажные отвисшие губешки и очки с такими толстыми линзами, что глаза становились как у муравья, в детстве. Оказывается, его умственная отсталость отчасти проявлялась в том, что он страдал от парализующего фобического страха перед листьями. Т. е. обычными листьями, с деревьев. Дэю неожиданно врезали под дых всплывшие с трезвой жизнью воспоминания о том, как он эмоционально издевался над младшим братом, всего лишь угрожая ему листиком. У Дэя, когда он говорит, есть привычка поддерживать щеку и подбородок в ладони, как на вырезанных из журналов фотографиях покойного Дж. Бенни. Причина, почему Дэй решил поделиться такими вещами с немым и полубессознательно-лихорадочным Гейтли, – это тайна, покрытая мраком. Похоже, популярность Дона Г. как собеседника сильно выросла с тех пор, как он фактически стал парализованным и немым. Потолок ведет себя как следует, но в серости палаты Гейтли все еще может разобрать высоковатый зыбкий привиденческий силуэт, мелькающий в тумане на краю зрения. Между позами силуэта и беззвучно скользящими мимо палаты медсестрами было какое-то жутковатое сходство. Силуэт определенно предпочитал ночь дню, хотя к этому времени Гейтли вполне уже мог снова уснуть, потому что Дэй начал описывать разные виды ручных листьев.

С тех пор как Гейтли сдался, Пришел и протрезвел, его мучил повторяющийся кошмар, в котором над ним просто нависает крошечная азиатка со шрамами от угрей на лице. Больше ничего не происходит; она только нависает над Гейтли. Даже шрамы у нее не такие уж страшные. А вся штука в том, что она крошечная. Одна из тех крошечных низеньких безликих азиаток, которые встречаются всюду, куда ни плюнь, в метрополии Бостона, вечно со множеством сумок с продуктами в руках. Но в повторяющемся кошмаре она нависает над ним – со своей точки зрения он смотрит вверх, а она – вниз, что означает, что во сне Гейтли либо а) лежит на спине, беззащитно глядя на нее снизу вверх, либо б) еще более невероятно крошечный, чем она. Также во сне в какой-то угрожающей роли участвует собака, которая застыла в отдалении за азиаткой, неподвижная и застывшая, в профиль, торчащая твердо и прямо, как игрушка. У азиатки нет никакого определенного выражения и она ничего не говорит, хотя у шрамов на лице есть какой-то иллюзорный порядок, который как будто что-то подразумевает. Когда Гейтли снова открывает глаза, Джоффри Дэя уже нет и в помине, а койку вместе с перилами и капельницами на стойках сдвинули к соседней койке какого-то другого пациента, так что Гейтли и этот другой неизвестный пациент спят, как пожилая бесполая семейная пара, – вместе, но на разных кроватях, – и рот Гейтли округляется, а глаза выпучиваются от ужаса, и от попытки закричать