Когда нужно было стоять ровно и неподвижно, как для съемок подач в ЭТА или работы с экспонометром на площадке артфильма с высококонтрастной светотенью, Марио пользуется таким полицейским замком, как для запора квартирных дверей в Нью-Нью-Йорке, – 0,7-метровый стальной штырь выдвигается из специального жилета на липучке и ставится под углом в 40° в свинцовый брусок с пазами (потаскай такой в этом сложном рюкзаке), кладет на землю перед Марио кто-нибудь понимающий и с хватательными пальцами. Таким образом, на подпорке, он и стоял на площадках, которые помогал Самому построить, обставить и осветить – освещение обычно было невероятно запутанное, а для некоторых членов съемочной группы – и ослепляющее, вспышки света от кривых зеркал, ламп «Марино» и «солнц» направленного света, – и в результате Марио основательно освоил технические азы киноремесла, которым и не смел мечтать заниматься самостоятельно до Рождества Года Шоколадного Батончика «Такс», когда в посылке в подарочной упаковке из офиса адвоката Инканденцы оказался старый верный «Болекс H64 Rex 5» 116 с триплетом, который Сам задумал, сконструировал и послал на тринадцатое Рождество Марио, прикрутив к нему огромный старый кожаный авиаторский шлем и опорные штыри с рукоятками костылей на концах, ложившимися на плечи Марио, так что этот «Болекс Н64» не требовал никакой хватательности, потому что висел перед широким лицом Марио 117, как трехглазая маска для плавания, и управлялся с ножной педали от швейной машинки, и но даже тогда к самостоятельным съемкам привыкать пришлось долго, и ранние цифровые экзерсисы Марио испорчены/украшены трясущимся, бешено тыкающимся во все стороны стилем снятого впопыхах любительского домашнего видео.
С тех пор вот уже пять лет союз Марио с головным «Болексом» оттеняет печальность своего статуса в академии, позволяя вносить ему лепту в процветание в виде ежегодного фандрайзингового документального картриджа ЭТА, записи ударов студентов и – с перил надзорного насеста Штитта – редкого матча, – съемка вошла в программу обучения и заслужила отдельного упоминания в каталоге ЭТА, – плюс в виде более амбициозных арт-проектов, которые иногда находят а-клеф-успех [95] в сообществе ЭТА.
После того как Орин Инканденца покинул родное гнездо, чтобы сперва отбивать, а потом бить мячи в колледже, в ЭТА или во всей энфилдбрайтоновской округе не осталось почти никого, кто не относился бы к Марио М. Инканденце покровительственно, в духе людей, которые тебя не столько жалеют или тобой восхищаются, сколько привыкли, что ты рядом. И Марио – несмотря на прямолинейные ноги и громоздкий полицейский замок, самый выдающийся гулена и хроникер в трех районах – каждый день очень медленно бродит под всеми ветрами по улицам – моцион с запинками, – иногда с «Болексом» на голове, иногда без, и одинаково отвечает горожанам что на доброту, что на жестокость – с преувеличенным полупоклоном, безжалостно, хотя и без пресмыкательства высмеивая собственную кривую осанку. Марио – первый любимчик держателей дешевых лавочек вдоль отрезка ав. Содружества у ЭТА, и стены за некоторыми витринами с едой, паровыми прессами и кассовыми аппаратами с корейскими клавиатурами по Содружке украшают его лучшие фотографии. Будучи предметом странной и какой-то заговорщицкой привязанности гуру Лайла-Потоеда, которому он иногда приносит диетическую колу без кофеина, чтобы компенсировать преобладание соли в диете, Марио иногда оказывается в положении, когда Лайл посылает к нему по щекотливым вопросам травм, недееспособности, характера и обращения к остаткам внутренних ресурсов младших эташников, и никогда не знает, что им ответить. Тренер Барри Лоуч едва ли не молится на мальчика, ведь это Марио случайно спас его от участи жалкого попрошайничества в преисподней Бостон-Коммон и более-менее добыл ему работу 118. Плюс, конечно, с ним на моционы выходит сам Штитт, некоторыми теплыми вечерами, и пускает покататься в коляске. Будучи предметом странного гештальта влечения-отвращения Чарльза Тэвиса, Марио относится к Ч. Т. с молчаливой почтительностью, которую, как ему кажется, сводный дядя от него ждет, и старается держаться от него подальше, ради его же блага. В «Деннис» теннисисты – когда удается попасть в «Деннис» – едва ли не дерутся за право нарезать все, что можно нарезать, в «Килозавтраке» Марио.
А его младший и куда более впечатляющий внешне брат Хэл почти идеализирует Марио – втайне. Марио – (полу)ходячее чудо, уверен
Хэл, неважно, божественное или нет. Люди, обожженные, обиженные при рождении, скукоженные или покалеченные так, что ни о какой справедливости и не подумаешь, – они либо догорают дотла, либо восстают из пепла. Скукоженный ящерицеобразный гомодонт 119 Марио, на взгляд Хэла, святой. Он зовет его Бубу, но сам боится его мнения больше, чем, наверное, мнения любого другого человека, не считая Маман. Хэл помнит бесконечные часы за кубиками и мячиками на паркете дома детства 36 по Белль-авеню, Уэстон, Массачусетс, танграмы и See 'N Spell [96], как большеголовый Марио всегда был рядом, хотя не умел играть, участвовал в фантазиях, которые не были интересны ему ничем, кроме близости к брату. Аврил помнит, как Марио в тринадцать все еще просил, чтобы мыться и одеваться ему помогал Хэл, – в возрасте, когда большинство детей-неинвалидов стыдятся самого пространства, которое занимают их здоровые розовые тельца, – и просил не ради себя, а ради Хэла. Несмотря на все усилия (и выдавая поразительное непонимание образа мышления Маман), Хэл опасается, что Аврил видит настоящее дарованье в семье именно в Марио – погруженный в себя, не поддающийся классификациям гений-савант, нечто очень редкое и яркое, хоть его интуиция – заторможенная, но верная – пугает ее, академическое бессилие – огорчает, а улыбка, которой он встречает ее каждое утро без исключения со времен
