на порывах с Чарльз – которыми печально славится стадион «Никерсон» – развеваются все пять флагов Янки Конференс – Университета Вермонта и УНГ [90] уже нет. Очевидно, четвертый даун. Тысячи килограмм мяса, упакованного в щитки, встают на четыре конечности и пыхтят друг на друга, готовые рваться вперед и стопорить. Орин в двенадцати ярдах от схватки с мячом, вес перенес вперед, бутсы вместе, разноразмерные руки перед собой, как у слепого перед стеной. Взгляд зафиксирован на далекой заляпанной травой валентинке задницы центрового. В этой стойке, в ожидании снэпа, он напоминает дайвера, замечает за собой Орин. Девять мужиков на линии, на четырех конечностях, готовые застопорить атаку десяти мужиков. Далеко позади, в семидесяти ярдах или больше, ждет мяч дип бэк другой команды. Фуллбэк, единственная задача которого – защищать Орина от любого вреда, впереди слева, согнул колени, обмотанные кулаки вместе, локти врозь, как у пернатого хищника, готового броситься на что угодно, что прорвет линию и приблизится к пантеру. Оборудование Джоэль не то чтобы профессионального уровня, но все компенсирует ее техника. К третьему курсу уже есть и цвет. Звук только один, и он абсолютный: шум толпы и ее же ответ на этот звук, нарастающий. Орин против Делавэра, в полной готовности, шлем – нетронутого белого цвета, а внутри головы на десять секунд чисто, ни одной мысли, не связанной с лонг-снэпом, геройским шагом вперед и свечой кожаным мячом с глаз долой на такую высоту, что и ветер не помеха. Мадам СКОЗА зумом с противоположной зачетной зоны улавливает все. Улавливает его тайминг: тайминг панта точный до секунды, как при подаче в теннисе; это как сольный танец; она улавливает безбожный В-ВУМ по-над кульминацией одной гласной толпы; она фиксирует 180-градусную маятниковую дугу ноги Орина, ягодичную инерцию, от которой его шнурки оказываются высоко над шлемом, идеальный прямой угол между ногой и полем. Ее техника во время делавэрского разгрома, который Орин пересматривает через силу, – тот единственный раз за год, когда здоровый пыхтящий центровой перестарался и закинул мяч высоко над поднятыми руками Орина, так что когда он отбежал и схватил безумно скачущую хреновину в десяти ярдах позади, делавэрская защита уже прорвала линию, была вся за линией, фуллбэк – навзничь и затоптан, все десять атакующих – атаковали, не думая ни о чем, кроме прямого физического контакта с Орином и кожаным яйцом, – великолепна. Джоэль улавливает его бег – трехметровый боковой рывок, в котором он избегает первых рук и кривящихся пухлых губ, и но вот он оказывается в миге от прямого контакта и сбивания с бутс летящим наперерез делавэрским стронг сэйфти, когда крошечный 0.5-сектор цифрового объема, отведенного на каждый пант, кончается, и звук толпы мычит и умирает, и слышно, как встревает на последнем байте привод, и на гигантским экране – забранное пластиком лицо Орина с ремешком на подбородке, застывшее, и в HD, и в шлеме, сразу перед столкновением, крупным планом мощным объективом. Особо интересны тут его глаза.

14 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

У Бедного Тони Краузе в метро случился эпилептический припадок. Произошло это на серой ветке по дороге из Уотертауна до площади Инмана, Кембридж. Он больше недели пил кодеиновый сироп от кашля в мужском туалете библиотеки Армянского фонда в кошмарном центральном Уотертауне, Массачусетс, выбегая из своего убежища, только чтобы стрельнуть вытирку у отвратительного Эквуса Риза, а потом сгонять в аптеку «Брукс», в просто мерзотном ансамбле из синтетических слаксов, подтяжек и донегольской твидовой кепки, которую он выклянчил в профсоюзе докеров. Бедный Тони не осмеливался надевать красивые шмотки, даже красную кожаную куртку братьев Антитуа, с тех пор, как в сумочке той женщины оказалось сердце. Никогда он не чувствовал себя настолько загнанным и обложенным со всех сторон, как в тот черный июльский день, когда ему выпал жребий стырить сердце. Кто бы тут не задался вопросом: «За что?» Он не осмеливался носить что-то броское, боялся вернуться на площадь. А Эмиль до сих пор собирался его картануть из-за того кошмарного случая с Ву и Бобби Си прошлой зимой. Бедный Тони с прошлого Рождества не осмеливался совать перья восточнее Тремонт-стрит, или в Брайтон Проджектс, или даже к Дельфине в глуши Энфилда, даже когда Эмиль взял и просто дематериализовался из уличной тусовки; а теперь, с 29 июля, он стал нон грата и на Гарвардской площади и ее предместьях; и даже от одного вида азиата у него начинались пальпитации – чего уж говорить об аксессуарах от дома «Энье».

Т. о. Бедный Тони остался без единой возможности затариться. Не осталось никого, достойного доверия. С. Т. Крыса и Сеструха Лола были не надежней его самого; им он даже не говорил, где ночует. Пришлось пить сироп от кашля. Он уболтал Пилотку Бриджет и гея-проститутку Темную Звезду Стокли пару недель снабжать его дурью, пока Стокли не умер в хосписе Фенуэй, а сутенер Пилотки Бриджет не командировал ее в Броктон при невыносимо таинственных обстоятельствах. Тогда Тони почувствовал недоброе, смирил гордыню в первый раз и залег на дно еще глубже в лабиринте помоек за местным отделением № 4 МБРПВД ¹⁰² в Форт-Пойнте, и настроился не высовывать нос, пока может смирять гордыню и слать за героином Сеструху Лолу, снося бесстыдное обдиралово никчемной сучки, забыв о самоуважении и жалобах, до октября, когда Сеструха Лола слегла с гепатитом G и поставки героина совершенно иссякли, и если кто и мог надыбать достаточно, чтобы еще и делиться, стали те, кто мог сгонять на чудовищные расстояния под публичнооткрытым небом, и ни один друг – каким бы он ни был близким или обязанным, – не мог себе позволить так рисковать для другого. И тогда, без друзей и без связей, у Бедного Тони, на дне, началась Отмена Героина. Не просто напряг или ломка. Отмена. Слова невралгической болью отдавались в голове без парика с просто-таки ужасающим отзвуком зловещих-шагов-в-пустом-коридоре. Отмена. «Птичка без крыльев». Курофикация. Абстяга. Дохлая птичка. Бедный Тони ни разу не доходил до Отмены – ни разу, чтобы от начала до самого конца пустого коридора Отмены, – с тех пор, как он впервые ширнулся в семнадцать. В самом худшем случае какой-нибудь добрый человек мог оценить его очарование, если все было так отчаянно, что приходилось своим очарованием торговать. Увы, нынче его очарование сильно упало в цене. Он весил пятьдесят кило, а кожа была цвета незрелой тыквы. Он был на страшных