Ман, разумеется, понимал, что Голливуд играет роль пусковой платформы для межконтинентальных баллистических ракет американизации. Я письменно поделился с ним тревогой по поводу своего участия в работе над фильмом и получил на редкость подробный ответ. Сначала он откликнулся на мои переживания о беженцах: Слухи о наших действиях преувеличены. Помни стратегию Партии. Врагов Партии необходимо ликвидировать. Затем прокомментировал мою боязнь превратиться в коллаборациониста: Вспомни Мао в Яньане. И всё – но этого оказалось довольно, чтобы прогнать черного ворона сомнения, угнездившегося на моем плече. Когда американский президент в последний раз произносил хотя бы краткую речь о важности искусства и литературы? Я не мог этого вспомнить. Однако Мао, выступая в Яньане, заявил, что искусство и литература играют в деле революции ключевую роль. И наоборот, предупредил он, искусство и литература могут служить орудиями угнетения. Искусство нельзя отделять от политики, а политика нуждается в искусстве, чтобы влиять на умы людей, развлекая их. Советом не забывать о словах Великого Кормчего Ман дал мне понять, что мое сотрудничество с киношниками имеет немалое значение. Возможно, сам фильм не имел большого значения, но этого нельзя было сказать о том, что он представлял, – обо всем Американском Кинематографе. Наш фильм мог вызвать у зрителя разные эмоции, от восторга до отвращения, или оставить его равнодушным, как пустая выдумка, но суть была не в этом. Суть была в том, что, заплатив за билет, зритель позволял американским идеям и ценностям просочиться в беззащитную ткань своего мозга и податливую почву своей души.
Когда Ман впервые обсудил со мной эти вопросы – это было в нашей подпольной учебной ячейке, – меня поразила мудрость Мао и моего друга. Я ходил в лицей и никогда не читал Мао, никогда не думал, что искусство и литература могут иметь хоть какое-то отношение к политике. Ман вовлек меня и третьего члена нашей группы, очкастого юнца по имени Нго, в оживленную дискуссию о докладе Мао в Яньане. Высказывания китайского вождя об искусстве глубоко взволновали нас. По его словам, искусство может быть сразу и популярным, ориентированным на массы, и продвинутым – развивать вкусы масс, заодно поднимая свои этические стандарты. С азартной мальчишеской самоуверенностью мы с Нго обсуждали у него в саду, как этого добиться, а его мать время от времени выносила нам что-нибудь пожевать. Позже Нго погиб в одном провинциальном допросном центре – его арестовали за хранение антиправительственных листовок, – но тогда он был еще подростком, страстно влюбленным в поэзию Бодлера. В отличие от Мана и Нго, я никогда не проявлял ни организаторских, ни агитаторских способностей. Как сказал мне потом Ман, отчасти поэтому начальство и решило сделать из меня крота.
Он воспользовался иностранным словом, выученным не так давно на уроках английского – его преподавала нам дама-профессор, обожающая рисовать синтаксические диаграммы. Моул? – переспросил я. Это такая зверюшка, которая роет ходы под землей?
Не совсем.
А что, бывают другие?
Конечно. Кроты, роющие ходы под землей, имеют мало общего с кротами-шпионами. Шпион вовсе не должен прятаться там, где его никому не видно, потому что тогда он и сам ничего не увидит. Шпион должен прятаться там, где он виден всем и где сам он может видеть все. А теперь спроси себя: что в тебе видят все вокруг, но сам ты видеть не можешь?
Хватит загадок, сказал я. Сдаюсь.
Вот – он показал прямо в середину моего лица. На самом виду.
Я подошел к зеркалу. Ман выглядывал из-за моего плеча. Действительно, оно было там – пятнышко, которое я давно уже перестал замечать и которое по-английски называлось тем же словом, что и шпион. И помни, что ты будешь не просто родинкой, сказал Ман, а мушкой на носу самой Власти.
Ман как никто умел изобразить любое потенциально опасное занятие, включая роль шпиона, в заманчивых красках. Кому не захотелось бы стать мушкой на носу Власти? Сверившись со словарем, я выяснил, что mole означает также пирс или дамбу, единицу измерения в химии, разновидность внутриматочной опухоли и – если произнести это слово иначе – типичный для мексиканской кухни острый шоколадный соус, который я позже с удовольствием отведал. Но лучше всего мне запомнилась и крепко запала в душу сопроводительная иллюстрация – не мушка, а маленький, ведущий подземный образ жизни и питающийся червяками зверек с большими когтистыми лапами, вытянутой усатой мордочкой и крошечными, как бусинки, глазками. Он уж точно выглядел уродом для всех, кроме своей матери, и вдобавок был почти слеп.
* * *С неумолимостью танковой дивизии, давя на своем пути все, в том числе живых людей, Фильм двигался к своей кульминации – эпической битве в логове Кингконга, предваряющей испепеление вышеозначенного логова Военно-воздушными силами США. Итогом нескольких недель съемок должны были стать пятнадцать минут экранного времени, заполненного вертолетным клекотом, пушечной пальбой, перестрелками и феерическим уничтожением множества замысловатых декораций, которые возводились в первую очередь ради того, чтобы эффектно погибнуть в языках пламени. Огромные запасы дымовых шашек позволяли регулярно окутывать место действия озадачивающей пеленой, а холостых патронов, бикфордова шнура и взрывчатки израсходовали столько, что все окрестное зверье и птицы исчезли в панике, а двуногие без перьев ходили с ватными затычками в ушах. Конечно, разрушить деревушку и пещеру, где прятался Кингконг, было недостаточно; чтобы удовлетворить тягу Творца к реалистичному кровопролитию, требовалось прикончить еще и всю массовку. Так как сценарий предписывал убиение нескольких сотен вьетконговцев и лаосцев, а статистов в наличии имелась только сотня, большинство из них умирало неоднократно, многие по четыре-пять раз. Нужда в статистах пошла на убыль лишь после того, как был отснят венец всей истребительной программы – ужасающая напалмовая атака, произведенная с малой высоты двумя истребителями F-5 под управлением филиппинских военных летчиков. Она привела к колоссальному ущербу в стане врага, и на последние дни съемок в лагере осталось всего двадцать статистов – так мало, что городок, где они жили, теперь казался вымершим.
Это была пора, когда живые заснули, а нежить восстала ото сна, ибо три дня подряд над съемочной площадкой гремел клич: “Мертвые вьетнамцы, по местам!” И над землей вырастала орда послушных зомби – из палатки-гримерной
