Тут я с вами согласен. Меня озадачивает то, что рассуждаете вы совершенно разумно, а пишете как неисправимый строптивец. Комендант плеснул себе нефильтрованного рисового вина, которое стояло у него на столе в бутылке из-под газировки. Есть просьбы? Я покачал головой, хотя в горле у меня трепыхалось приапическое желание выпить. Чаю, пожалуйста, сказал я дрогнувшим голосом. Комендант налил мне чашку теплой подкрашенной воды. Мне грустно было наблюдать за вами тогда, в первые недели. Вы смахивали на буйнопомешанного. Изоляция пошла вам на пользу. Теперь вы очистились – по крайней мере телом.

Если спиртное так вредно, что мне его не дают, то почему пьете вы, комендант?

В отличие от вас, я знаю меру. Я научился самодисциплине в годы войны. Когда живешь в пещере, переосмысливаешь всю свою жизнь. Даже то, куда девать отходы своей жизнедеятельности. Думали об этом когда-нибудь?

Время от времени.

Я слышу сарказм. Все еще недовольны лагерными удобствами и своей камерой? Но это не сравнить с тем, что я перенес в Лаосе. Кстати, поэтому меня озадачивают претензии некоторых наших гостей. Думаете, я притворяюсь? Отнюдь нет – мое удивление искренне. Мы не посадили их в ямы. Не надели на них оков, из-за которых отсыхают ноги. Мы не поливаем их известью и не избиваем до крови. Вместо этого мы позволяем им выращивать для себя еду, строить себе дома, дышать свежим воздухом, любоваться солнечным светом и преображать своим трудом эту сельскую местность. Сравните это с тем, как отравили ее их американские союзники! Деревьев нет. Ничего не растет. Неразорвавшиеся мины и снаряды калечат и убивают невинных. Какая здесь раньше была красота! А теперь разор и пустыня. Я напоминаю об этом нашим гостям и вижу у них в глазах недоверие, даже если на словах они со мной соглашаются. Вы, по крайней мере, честны со мной, хотя, буду и я честен с вами, это может оказаться не лучшей стратегией.

Я прожил свою жизнь в подполье ради революции, комендант. Можно сказать, под землей. Самое меньшее, что революция может для меня сделать, – это позволить мне жить на поверхности земли и быть честным по отношению к своим поступкам, по крайней мере до тех пор, пока вы снова не засунете меня под землю.

Ну вот, вы опять ведете себя вызывающе без всякой причины. Неужто вам непонятно, в какие сложные времена мы живем? Чтобы восстановить страну, революции потребуются десятилетия. В такие эпохи, как наша, абсолютная честность не всегда приветствуется. Вот почему я держу здесь это. Он кивнул на прикрытую куском джутовой ткани банку на бамбуковом шкафчике. Он показывал ее мне уже не раз, хотя и одного раза хватило бы с лихвой. Тем не менее он потянулся к ней и сорвал ткань, так что мне не оставалось ничего иного, кроме как обратить свой взгляд на экспонат, которому по всей справедливости следовало бы храниться в Лувре или другом великом музее западной цивилизации. Там, в формальдегиде, плавало зеленоватое чудище, словно прибывшее к нам из дальнего космоса или из самых чуждых и неведомых океанских глубин. На самом же деле этот маринованный голый младенец с одним тельцем, но двумя головами – все четыре глаза зажмурены, но оба рта разинуты в вечном монголоидном зевке, – явился на свет благодаря химическому дефолианту, изобретению американского Франкенштейна. Два личика смотрели в разные стороны, две ручки скрючились на груди и две ножки торчали врозь, демонстрируя вареный стручок с орешками, признак мужского пола.

Вообразите себе чувства матери. Комендант постучал пальцем по стеклу. А также отца. Вообразите их крики. ЧТО ЭТО ТАКОЕ? Он покачал головой и отхлебнул вина, жидкости цвета разбавленного молока. Я облизал губы, и хотя мой очерствелый язык громко прошуршал по сухим губам, комендант ничего не заметил. Нам надо было бы просто расстрелять всех наших заключенных, сказал он. Вашего друга Бона, к примеру. Палач, принимавший участие в операции “Феникс”, заслуживает казни. То, что вы защищаете и оправдываете его, заставляет усомниться в вашей порядочности. Но комиссар великодушен и считает, что перевоспитать можно любого, даже если они и их американские хозяева убивали всех, кого им вздумается. В отличие от американцев и их марионеток, наша революция милосердно дала им шанс искупить свою вину трудом. Многие из этих так называемых вождей ни дня не проработали в поле. Как вы поведете в будущее аграрную страну, если и не нюхали крестьянской жизни? Не потрудившись снова прикрыть банку тканью, он подлил себе еще вина. Так что если кто-то из наших узников считает, что его плохо кормят, объяснить это можно только одним: недостатком понимания. Конечно, я знаю, что они страдают. Но мы все страдали. И всем придется страдать еще. Страна возвращается к жизни, и это может занять больше времени, чем война. Но эти глупцы думают только о своих невзгодах. Они не берут в расчет того, что перенесли мы, их противники. Я не могу втолковать им, что в день они получают больше калорий, чем солдат революции в военную пору, больше, чем крестьяне, загнанные в лагеря беженцев. Они уверены, что здесь их не перевоспитывают, а мучают. Это упрямство показывает, как труден и долог процесс перевоспитания. Пусть вы тоже упрямы – все равно вы намного опередили их. Тут я, пожалуй, согласен с комиссаром. На днях я как раз говорил с ним о вас. Он проявляет по отношению к вам безграничное терпение и даже не возражает, чтобы его называли безликим. Нет-нет, я понимаю, что вы не насмехаетесь, а просто констатируете очевидное, но он довольно чувствителен к своему… положению. Оно и понятно, не так ли? Он хочет встретиться с вами сегодня вечером. Это большая честь. Никто из заключенных еще никогда не встречался с ним лично – впрочем, вы ведь не заключенный. Он хочет прояснить с вами некоторые детали.

Какие детали? – спросил я. Мы оба посмотрели на мою рукопись, аккуратную стопку бумаги на бамбуковом столе, прижатую сверху небольшим камнем, – все триста двадцать две страницы, написанные при свете фитиля, плавающего в миске с маслом. Комендант постучал по ней своим средним пальцем с обрубленным кончиком. Какие детали? – переспросил он. Ну, с чего бы начать… Ах, обед! На пороге, с бамбуковым подносом в руках, стоял охранник, юнец с болезненно-желтой кожей. Большинство обитателей лагеря, будь то охранники или заключенные, имели цвет либо такой же, болезненно-желтый, либо гниловато-зеленый,