либо мертвенно-серый – палитра, возникшая в результате тропических недугов и убийственного питания. Что у тебя там? Лесной голубь, суп из маниока, тушеная капуста и рис, товарищ комендант. При виде жареной голубиной грудки и ножек у меня потекли слюнки, поскольку мой обычный рацион состоял из одного лишь вареного маниока. Даже вконец оголодавший, я с трудом запихивал этот маниок в изолятор своей утробы, где он тут же цементировался, смеясь над всеми моими попытками его переварить. Маниок не только неприятен на вкус, но и губителен для пищеварительного тракта, так как обращается или в болезненно-твердый кирпич, или в его крайне взрывоопасную жидкую противоположность. В итоге меня теперь непрерывно глодала снизу пиранья моего воспаленного ануса. Я отчаянно старался регулировать свои акты опорожнения, зная, что охранник заберет ящик из-под патронов, куда я справляю нужду, ровно в восемь ноль-ноль, однако пожарный шланг моих кишок извергался самопроизвольно, зачастую сразу после возвращения охранника с пустым ящиком. В таких случаях ядовитая смесь из жидких и твердых фракций сбраживалась в нем почти целые сутки, понемногу разъедая его стенки. Но, как сказал мой круглолицый охранник, я не имел никакого права жаловаться. Мое-то говно никто каждый день не выносит, заявил он, глядя на меня сквозь щель в железной двери. А тебя тут обслуживают не за страх, а за совесть, только что жопу тебе не подтирают. И ты еще недоволен?

Спасибо, гражданин охранник. Комендант запретил мне называть охранников товарищами, дабы они не заподозрили, что я здесь на особом счету. Ради вашего собственного благополучия, пояснил он, комиссар велел сохранить вашу историю в тайне. Иначе другие узники могут вас прикончить. Единственными, кто знал мой секрет, были комиссар и комендант, по отношению к которому у меня выработалось кошачье чувство сердитой подневольной привязанности. Это он упорно заставлял меня переписывать мое признание, неутомимо марая его синим карандашом. Но в чем мне было признаваться? Я не сделал ничего плохого, разве только подвергся вестернизации. И тем не менее комендант говорил правду: я был строптив, ибо мог бы сократить срок своего мучительного пребывания здесь, написав то, что ему хотелось увидеть. ДА ЗДРАВСТВУЮТ ПАРТИЯ И ГОСУДАРСТВО! БЕРИТЕ ПРИМЕР С ВЕЛИКОГО ХО ШИ МИНА! ПОСТРОИМ ПРЕКРАСНОЕ И СОВЕРШЕННОЕ ОБЩЕСТВО! Я верил в эти лозунги, но не сумел заставить себя написать их. Я мог сказать, что Запад меня испортил, но не мог повторить это письменно. Перенести клише на бумагу казалось не меньшим преступлением, чем убить человека – деяние, в котором я признался без всякой опаски, поскольку в глазах коменданта убийства Сонни и упитанного майора преступлениями не считались. И все же, признавшись в действиях, которые кто-то наверняка счел бы преступными, я не мог усугубить их комментариями, угодными коменданту.

Мое нежелание признаваться в требуемом стиле раздражало коменданта, о чем он не преминул напомнить мне за обедом. Вы, южане, просто избаловались, сказал он. Вы принимали кусок мяса как должное, а мы голодали. Мы очистились от жира и буржуазных наклонностей, но вы, сколько бы раз вы ни переписывали свою исповедь, не в силах искоренить в себе эти наклонности. Из вашего признания ясно, что вы эгоистичны, морально неустойчивы и полны христианских предрассудков. В вас нет ни чувства коллективизма, ни веры в историческую науку. Вы не видите необходимости жертвовать собой ради спасения родины и служения своему народу. Тут уместно вспомнить еще одно стихотворение То Хыу:

Я сын десятков тысяч семей,

Младший брат десятков тысяч исчахших жизней,

Старший брат десятков тысяч малых детей,

Тех, что бездомны и вечно голодны.

По сравнению с То Хыу вы лишь называетесь коммунистом. Фактически вы буржуазный интеллектуал. Я вас не виню. Трудно избавиться от клейма своего класса и своего рождения, а вы запятнаны в обоих смыслах. Как всякому буржуазному интеллектуалу, вам нужно переделать себя – именно так говорили и Дядюшка Хо, и Председатель Мао. Плюс в том, что в вас заметны проблески коллективистского революционного сознания. Минус же в том, что вас выдает ваш язык. Ему не хватает ясности, точности, прямоты и простоты. Это язык элиты. Но вы должны писать для народа!

Вы совершенно правы, товарищ комендант, сказал я. Лесной голубь и суп из маниока начали растворяться в моем желудке, и содержащиеся в них питательные вещества взбодрили мой мозг. Мне только любопытно, как быть с Карлом Марксом. “Капитал” трудно назвать книгой, написанной для народа.

Это Маркс-то писал не для народа? Я вдруг увидел в увеличенных радужках коменданта тьму его пещеры. Убирайтесь! Видите, как вы буржуазны? Истинный революционер преклоняется перед Марксом. Только у буржуа хватает наглости сравнивать себя с Марксом. Но можете не сомневаться – он, то есть наш комиссар, излечит вас от ваших западных наклонностей и элитарных замашек. Он построил отвечающую самым современным требованиям комнату для допросов, где под его личным контролем пройдет последняя стадия вашего перевоспитания, направленного на то, чтобы снова превратить вас из американца во вьетнамца.

Но я не американец, товарищ комендант, сказал я. Разве мое признание не показывает со всей ясностью, что я антиамериканец? Должно быть, я сморозил что-то ужасно смешное, потому что он по-настоящему рассмеялся. Антиамериканец – это уже включает в себя американца, сказал он. Неужто вы не понимаете, что американцы нуждаются в антиамериканцах? Конечно, когда тебя любят, это лучше, чем когда тебя ненавидят, но последнее гораздо лучше, чем когда тебя вовсе не замечают. Если вы антиамериканец, значит, вы просто реакционер. Мы, нанесшие американцам поражение, больше не определяем себя как антиамериканцев. Мы – стопроцентные вьетнамцы. И вам надо постараться стать таким же.

При всем уважении, товарищ комендант, большинство наших земляков не считает меня своим.

Тем больше усилий вам следует приложить, чтобы убедить их в обратном. Очевидно, что вы сами считаете себя одним из нас, по крайней мере иногда, а это уже прогресс. Я вижу, вы все доели. Как вам лесной голубь? Вкусно, не правда ли? Но что если я скажу вам, что голубь – это просто эвфемизм? Он внимательно наблюдал, как я разглядываю кучку маленьких косточек на своей тарелке, обсосанных так чисто, что от мяса и хрящей на них не осталось и следа. Чем бы это ни было, я жаждал добавки. Некоторые называют это крысой, но я предпочитаю говорить “крупная мышь”, сказал он. Впрочем, это ведь неважно, согласны? Мясо есть мясо, и мы едим то, что имеем. Знаете, однажды я видел, как собака ест мозги нашего батальонного врача. Бр-р! И ведь собака не виновата. Ей пришлось есть мозги, потому что кишки уже съела ее подружка. Чего только