МАДИБА призывал людей к примирению, и теперь стало еще более очевидно, что он БЫЛ ЕДИНСТВЕННЫМ, КТО МОГ СПЛОТИТЬ НАРОД И ПОВЕСТИ СТРАНУ ВПЕРЕД, ПУСТЬ ПОКА К НЕКОЕМУ ПОДОБИЮ ЕДИНЕНИЯ. Проведя много лет в изоляции от общества, он получил в качестве компенсации возможность взглянуть на ситуацию с другой стороны. У него появилась возможность, к которой стремится каждый лидер: видеть картину в целом, не отвлекаясь на повседневные проблемы. И все же, заняв пост, он понимал, что ему нужен более свежий взгляд на вещи – молодая кровь. Думаю, что я обладал нужными качествами, но роль «Принца из Беверли-Хиллз» в доме на Хьютоне сыграл не я, а мой старший брат Мандла.
Мать Мандлы была первой женой моего отца. Они развелись, когда мой брат был совсем маленьким, и она забрала его с собой в Лондон задолго до того, как отец познакомился с моей мамой и женился на ней.
Я жил у Старика чуть больше года, когда вернулся Мандла, и никогда в жизни не радовался кому-то больше, чем ему. Став президентом, дед постоянно отсутствовал и работал почти круглосуточно, семь дней в неделю. Жилось мне у него хорошо, но иногда становилось ужасно одиноко. Мандла был связующим звеном между мной и отцом, когда отец казался мне слишком далеким. Он вырос с матерью в Лондоне и благодаря этому был практичным и уверенным в себе. Некоторое время он учился в школе «Уотерфорд Камлаба» в Свазиленде, куда в свое время ходили и тетя Зиндзи с тетей Зинани. Теперь он поступил в университет, и, похоже, учиться ему нравилось куда больше, чем мне в седьмом классе.
Я боготворил Мандлу. Для меня он был самым крутым на свете. Моим кумиром. Мне тогда только исполнилось тринадцать, Мандла был на девять лет старше, а значит, уже прошел «восхождение в горы» и жил взрослой жизнью – посещал клубы, встречался с женщинами и водил крутую тачку. Он был высоким, как наш Старик, но более крепкого телосложения, совсем как Мадиба в молодости, до того, как тюрьма сделала его поджарым и научила самодисциплине. Шел 1996 год – период гранжа в европейской и американской музыке и моде, но Мандла был на шаг впереди. Он сделал гигантский скачок из курток из кожзама восьмидесятых в стиль хип-хоп с кепкой набекрень и дутой курткой.
Мандла был начинающим диджеем, поэтому у него уже накопилась внушительная коллекция дисков и энциклопедические знания о мировом рэпе и хип-хопе. Я привык возвращаться в тихий дом и сразу идти на кухню, где матушка Ксоли слушала госпелы. Не поймите меня неправильно, южноафриканское хоровое пение – это прекрасно, но глухие басы, доносящиеся из комнаты Мандлы, были медом для моих ушей. Вскоре я стал самым настоящим фанатом хип-хопа. Мне хотелось знать все о музыке, которую слушал мой брат, а слушал он тогда почти исключительно рэп, хип-хоп, ну, может быть, иногда немного регги.
До этого мы с друзьями увлекались квейто – разновидностью хауса, в которой посредством последних компьютерных технологий смешивались тяжелые басы, перкуссионные петли и традиционный африканский вокал. Это была наша версия хип-хопа задолго до того, как хип-хоп приобрел настоящую популярность в Южной Африке. Квейто зародился в гетто Йоханнесбурга в начале 90-х годов ХХ века. Его название образовалось от слов kwaai, что в переводе с африкаанса означает «злой, сердитый», и amakwaito – названия банды гангстеров 50-х годов. Этот стиль в равных пропорциях сочетал элементы африканской музыки предыдущих семи десятилетий, вплоть до записей 20-х годов и современной британской и американской клубной музыки. Мадиба обожал квейто. Он то и дело повторял характерное танцевальное движение – мелкие шажки вперед и назад с согнутыми под прямым углом локтями – так часто, что в конце концов его стали называть «шаффл Мадибы». Во многих аспектах квейто являл собой воплощение его желания – дать дорогу молодым голосам, оживить вековые традиции и дух африканской культуры. Дед не умел даже пользоваться электронной почтой, но чувствовал, что грядет научно-техническая революция, и хотел, чтобы она пришла и в Южную Африку.
Для меня же эта музыка была самым настоящим наркотиком. В свою очередь, регги освещало вопросы политики и историю мировых движений сопротивления под принципиально новым углом. Благодаря альбому Бёрнинг Спир «Marcus Garvey» я узнал об основателе ямайского панафриканизма. Таппа Зуки пел о Стивене Бико, возглавившем движение «Черное самосознание» ЮАР и умершем за свои идеи. Я начал расспрашивать деда, и он с удовольствием рассказывал мне о людях и проблемах, о которых я узнавал из песен Боба Марли и Ли «Скрэтча» Перри.
– Дед, я тут слушал песню о Роберте Собукве. В ней поется и об острове Роббен.
– Да, – отвечал Старик. – Он был там одновременно со мной, но почти всегда изолированно от всех. Он был наставником. Мыслителем. Великолепным оратором. Знал, как воплотить идею в жизнь. А эти идеи – ты ведь понимаешь? – Он постучал пальцем по виску. – Эти идеи считались очень опасными. Я не всегда с ним соглашался, но все же любил наши беседы. Сначала нам разрешали общаться, но потом подумали: «Эти двое – Мандела и Собукве – если они сговорятся, жди беды» – и развели нас по разным концам коридора. Когда его трехлетний срок подошел к концу, они придумали новое правило, так называемый прецедент Собукве, согласно которому политического заключенного могли лишить свободы на неопределенный срок даже без предъявления ему конкретных обвинений. Так он просидел в тюрьме еще шесть лет. Однажды в 1969 году надзиратель включил трансляцию ежедневных новостей. Разумеется, в новостях только и говорили о том, как замечательно идут дела у правительства и как плохо у тех, кто осмеливается выступать против него. Самой первой новостью была смерть Роберта Собукве. А теперь о нем поют песни, и это хорошо.
Когда появился Мандла и возвел все это на другой уровень, я будто сошел с ума. Квейто отличался своим политическим уклоном, но основными его идеями были гордость, радость и свобода духа, которую нельзя было задушить апартеидом. Но то, что слушал Мандла, как будто приходило к нам прямиком из Комптона, через Ливерпуль,
