На этот раз судьба забросила меня в крохотную конуру, которую освещал пыльный свет, льющийся через небольшую амбразуру под потолком. На полу валялось немного гнилой соломы, в одном углу виднелась дыра, которую я идентифицировал как отхожее место. Пахло в основном из нее. Рядом с кованой железной дверью стояло помятое ведро.

Кроме соломы, дыры в полу и ведра, в конуре имелись три весьма странных типа. От них тоже пахло. Двое из них сидели, как и я, прислонившись к стене; третий стоял перед нами, гордо подбоченившись. Все трое показались мне весьма колоритными личностями.

Один из сидевших был здоровенный детина с косматой огненно-рыжей бородищей, с волосами-дредами, торчащими во все стороны, в драной тельняшке и клешах с ветхой бахромой снизу. На ногах его красовались растоптанные флотские говнодавы. Рядом с ним примостился обладатель уже оцененного мной огромного носа. Невелик ростом, в простой городской одежде… синяя курточка, серенькие портки, желтые башмаки. Носатый был альбиносом, бедолага, – прилизанные редкие белоснежные волосенки, белые бровки над припухшими недобрыми глазками, белые усики и белая клочковатая бородка…

Тот, что стоял, ростом был примерно с меня, а лицо носил породистое, как у чистокровного пуделя. Главным его украшением были лихо закрученные черные усы, впечатление от которых смазывалось двухнедельной щетиной. Одет он был в роскошный, весь в золотой вышивке, камзол, облегающие узкие панталоны и туфли с серебряными пряжками. Правда, у камзола был оторван один рукав, а лоб породистого наискосок пересекал подживший шрам – от правого виска до левой брови.

– Эге, да он, похоже, очухался, – пробасил детина, имея в виду меня, и поинтересовался: – Что, сильно били?

– Не помню, – сказал я, пытаясь вспомнить, кто и за что мог меня бить и как я здесь, собственно, оказался…

– Мы тут, пока ты валялся, – обвиняюще сообщил плюгавый усач, обладатель скрипучего голоса и постоянно хлюпающего огромного носа, – в ходе оживленной дружественной дискуссии выяснили, что ты не Голубой Скальпель.

– Толстый Бьорн, – представился я, приводя себя в порядок. Я, конечно, не Гарик, но в лечебной магии тоже кое-что понимаю, а похмелье врачую даже получше прославленного бога плодородия. С вечера это надо делать, с вечера, сколько раз себе говорил…

– Ясно, что не худой, – тем временем отреагировал плюгавый, хлюпая носом, – ну, и чем ты так отличился, что к нам угодил?

– Я? Я ничем… – пробормотал я, с помощью простеньких озонирующих желаний пытаясь изгнать вонь, – я тут недавно.

– Подождите, подождите, – заинтересовался гордый. – Бьорн Толстый? Бьорн Толстый Нидкурляндский? Художник?

Я кивнул.

– Тогда все ясно! – восторженно вскричал гордый. – Его величество все же заказал вам портрет!

– Пожалуйста, тише, – морщась, попросил я. Голова еще побаливала. – Башка раскалывается… Чей портрет? Какое еще величество?

– О, имеется в виду наш просвещенный монарх, – сбавляя тон, объяснил гордый. – Когда я еще был в фаворе, он делился со мной планами заказать вам свой портрет. Являясь давним поклонником вашего таланта, я, конечно, как мог, отговаривал его… Я чувствовал, что в итоге вы окажетесь здесь!

– Да? А как я сюда попал?

– Это тебя надо спросить, – хмыкнул детина. – Ты что, ничего не помнишь?

– Почему – не помню! – возразил я. – Я все помню. Помню, пели… дракона помню…

– Хорошо, что не рогатого брея, – засмеялся плюгавый.

– Господа, господа, – вмешался гордый. – Разве вы не видите, что беднягу сильно ударили по голове? Ясно, что он ничего не помнит, удивительно еще, что имя свое не забыл. Позвольте, дорогой друг, я вкратце объясню вам ваше теперешнее положение.

– Валяйте, – сказал я. Мне теперешнее положение не нравилось и без объяснений, уж слишком смахивала эта конура на знаменитые застенки. Уконтропупилитаки. Добились своего… – Хотя могу попробовать сам угадать. Черные Ямы?

Все трое вздрогнули и переоднились.

– Мистики меньше читать надо, – прорычал детина. – Ямы!

– Спятил на религиозной почве? – угрожающе поинтересовался плюгавый. – Учти, начнешь проповедать или кусаться – придушу!

– Нет, – сказал гордый, – до Ям, к счастью, еще не дошло, друг мой! Вы по-прежнему в Чеширии, не волнуйтесь.

– В Южной или Окраинной? – спросил я.

– Брось придуриваться! – потребовал детина.

– Республика Окраинная Чеширия, – сказал плюгавый, отодвигаясь от меня. – Столица.

Что же, могло и хуже быть… Хотя дыра, конечно, жуткая – край света, родная Нидкурляндия в другом полушарии… Голову совсем отпустило. Я похлопал себя по бедру. А, да, я же подарил флягу давешнему новичку.

– Какая-то фиговая у вас столица, – сказал я, демонстративно оглядывая помещение. – По крайней мере, на первый взгляд.

– Какая есть, – пожал плечами плюгавый. – Кутузки везде похожи.

– Вы в башне Фи, если быть точным, – сказал гордый. – В камере для особо опасных государственных преступников. Собственно, в Фи только одна камера и есть.

– Камера смертников, – прогундосил плюгавый и смачно высморкался с помощью двух пальцев.

– Можете собой гордиться, дорогой друг, – сказал гордый. – Очень немногие удостаиваются чести попасть сюда, хотя в нашей славной республике казни не редкость, как вы, полагаю, догадываетесь. Но это скучные, рядовые казни, вроде повешения или отрезания головы тем, кто поважнее. Здесь же собираются люди неординарные, избранные, признанные достойными колесования.

– В гробу я такое признание видал! – заявил детина.

– Все веселее, чем болтаться на рее, – возразил плюгавый. – Не ной.

– Да, симпатичная казнь, – сказал гордый. – Она устраивается лишь раз в году, в день годовщины выборов нынешнего венценосца. Будет большое скопление ликующего народа, дорогой друг, и я вам обещаю – все пройдет без применения технических средств совершеннее колеса и топора.

– О-о, – мечтательно закатил глаза плюгавый, хлюпая, – это мой любимый праздник. Весна, май, первая, еще не запыленная зелень, нарядно одетые люди на огромной светлой площади…

– Перестаньте, – жалобно потребовал детина, – не перегибайте палку, изверги! Сговорились, что ли? Раньше не думали, что станете главными на представлении?

– Были такие подозрения, – признался плюгавый. – Меня это даже как-то возбуждало, понимаете? Сначала приговоренного привязывали к колесу сподручные палача… О-о-о, наш замечательный городской палач, наш виртуоз, не побоюсь этого слова – наша гордость! Никогда не торопится! Сначала он берет в свои красивые сильные руки…

– Заткнись! – заорал детина. – Заткнись, пока я не размозжил тебе голову!

– Правильно, – улыбаясь, сказал гордый, – незачем так подробно рассказывать Дику, а то ему станет скучно на представлении. Скоро сам все увидит.

– Погодите, – сказал я, пытаясь нащупать священный корень. Ну Один, ну папаша! Это он специально врата так настроил. Надо полагать, Верховный попросил, специально для таких, как я, – Верховный Чеширию курирует… Чтобы, ежели кто с Небес их поганых удрать наладится, далеко не ушел… – Погодите! Значит, через какое-то время…

– Через двенадцать дней, – любезно уточнил гордый.

– …нас всех, здесь присутствующих, привяжут к колесу…

– К разным колесам, – вставил плюгавый.

– …после чего палач возьмет что-то в свои красивые сильные руки…

Корня у меня на груди не оказалось. Покрываясь холодным потом, я принялся разгребать гниющее сено под собой.

– Усекновитель он возьмет, – сказал плюгавый, хлюпая. – Потерял чего?

Подарок Гарика пропал бесследно. Дороги назад не было.