В этот редкий миг хрупкого покоя Якоб Руман вдруг ощутил, что постарел. Миновала полночь, и прошел еще один день рождения – самый печальный в его жизни.

Он заставил себя снова подумать о жене и о том счастливом времени, когда они были вместе. Это, в сущности, и была его история. И даже если ее никто никогда не расскажет, она все равно навсегда останется жизнью. Его жизнью.

Ему вспомнился бумажный цветок, лежавший между истрепанных страниц его записной книжки. Он решил хранить его там, где он все время будет попадаться на глаза, полагая, что так скорее удастся все забыть. Но права забывать нет ни у кого. Не было его и у Якоба Румана.

Он никогда не претендовал на то, чтобы давать имена горам. Но самое большое сожаление в его жизни всегда будет связано с необыкновенной женщиной.

Все-таки когда-то она стала его женой, дала ему слово. Но как она написала потом в прощальном письме, данное слово порой тяжко давит на сердце.

33

Закончив медицинский факультет, Якоб поступил на службу в центральный госпиталь Вены. Одно важное медицинское светило сделало его своим ассистентом, но за такую привилегию надо было расплачиваться, и начальник без зазрения совести нагружал его изнурительными дежурствами, и работать приходилось по абсолютно абсурдному графику. Якоб редко освобождался раньше полуночи, а в пять надо было уже вставать.

Каждый раз, приходя в госпиталь или уходя домой, он проходил через комнату молодых интернов. В ней было несколько кабинок, чтобы переодеться, стояла пара потертых кожаных кресел и маленькая угольная печурка, чтобы можно было вскипятить чай. Вдоль стен размещались вешалки для халатов, и у каждого была своя. Не то чтобы они были закреплены за интернами, просто уже сложилась привычка, кто куда вешает свой халат в конце дня.

Однажды утром, еще полусонный, он надел халат и приготовился к работе. Привычным жестом засунув руку в карман, он вдруг нащупал что-то легонькое и шершавое. Ощущение, которое его охватило, он запомнит навсегда: это было предчувствие приключения.

Он вытащил руку из кармана и увидел у себя на ладони эдельвейс, сложенный из газетного листка.

Удивленный и растерянный, он не мог понять, как цветок попал к нему в карман. Ничего путного он не придумал и собрался уже смять и выбросить странную поделку. Однако в последний момент передумал и оставил ее у себя.

Прошел день, о цветке он даже не вспомнил, а к концу дежурства и вовсе о нем позабыл. Как всегда, сменив халат на обычную одежду, он вернулся домой.

На следующее утро, переодеваясь, он, сам не зная почему, вдруг вспомнил вчерашнее происшествие. И руки, словно повинуясь шестому чувству, скользнули в карманы, а кончики пальцев сразу что-то нащупали.

Еще один бумажный цветок. Тюльпан.

На этот раз находка его потрясла. Чтобы хоть что-то понять, он расправил лепестки и обнаружил, что это вовсе не газета, а книжная страница. Стихотворный текст, разделенный на октавы[10]. Сразу он произведения не узнал, но явно уже читал когда-то эти строки, может быть, много лет назад, еще в лицее. Они были прекрасны, но вызвали у него ощущение странной неловкости.

Это чувство – смесь смущения и волнения – не раз возвращалось к нему в этот день, и сердце легонько екало. А потом в памяти всплыл ответ, что за стихи принес цветок. Это были строки из «Неистового Роланда» Ариосто. А текст на первом цветке принадлежал Шекспиру. Якоб, человек практический, вовсе не был расположен давать себя завлечь такими легкомысленными штучками. А потому решил не обращать на них внимания. Вечером он надел пальто и не без некоторого страха повесил халат на место.

Назавтра на том же месте оказался третий цветок: лилия, скрывавшая в себе «Бесконечность» Леопарди[11].

Якобу хотелось ясности, а потому он не воспринял это всерьез. Ночью он дал волю своему пессимизму и убедил себя, что это просто штучки старших коллег, что-то вроде шутовского «добро пожаловать», адресованного новичку. Не исключено, что в комнате интернов сейчас кто-то хихикает у него за спиной. А потому он, даже не оглянувшись, выбросил лилию в корзину небрежным, даже вульгарным жестом, причем так, чтобы все видели.

Прошли сутки, и он не нашел четвертого цветка. Вместо него лежала лилия, которую он давеча выбросил в корзину. Она была слегка помята, но кто-то ее бережно расправил.

Кто-то, кому очень хотелось, чтобы на него обратили внимание.

Якоб не любил загадок и тайн, особенно при наличии риска, что из-за них он будет выглядеть кретином. И стал размышлять, как бы спутать карты неизвестному флористу. Вечером он ушел последним и повесил халат не на свою вешалку, а на одну из свободных, в надежде, что теперь-то уж его халат не отличат от других.

Но кто-то все-таки отличил, ибо на пятый день еще один цветок с насмешкой дожидался, чтобы его нашли в кармане.

34

Ритуал поэтических цветов продолжался еще целых двадцать семь дней. Если бы это была шутка коллег, все кончилось бы, конечно, гораздо раньше. И понемногу Якоб убедился, что тут что-то совсем другое. Впервые за всю жизнь он почувствовал себя особенным.

Временами Якоб спрашивал себя, кто же она, та, что шлет ему эти послания. Он почти сразу решил, что это женщина, и вряд ли кто смог бы его переубедить. Это могло быть дело рук любой пациентки или родственницы кого-нибудь из лежачих больных. Но она должна иметь свободный доступ в комнату интернов. И эта особа не бросалась в глаза, хотя сама имела возможность тайком за ним наблюдать.

Кто-нибудь из монашек?

Поскольку гипотеза была уж больно щекотлива, Якоб отмел ее сразу. Монашки занимались больными только днем и, по распоряжению епископа, к десяти вечера возвращались в монастырь. Но та, что подбрасывала ему в карман цветочные подношения, задерживалась явно дольше.

Ночная сиделка.

Это был единственный возможный ответ.

Каждый вечер ночные сиделки до утра сменяли монахинь.

На двадцать девятый день Якоб повесил халат на место и устроился в кожаном кресле, с твердым намерением провести там ночь и поймать «барышню с бумажными цветами», как он окрестил незнакомку. Однако очень быстро уснул.

Утром его разбудил янтарный солнечный луч, скользнувший по векам. Он открыл глаза и увидел, что на колени ему кто-то положил очередной цветок – орхидею. Он принялся проклинать себя за то, что уснул, и тут увидел ее.

Она стояла в нескольких шагах от него, сложив руки на груди, затянутая в темное облегающее пальто. Узел каштановых волос на затылке еще топорщился белым гребешком сестринской шапочки.

– Бедняга, – сказала она, – недолго же ты продержался, все равно заснул. Но я знаю, зачем ты остался.

– Ты кто? – выдавил из себя Якоб, выбитый из колеи происходящим.

– Вот-вот, я тоже долго себя спрашивала, кто