Кто-то к слову помянул бардов, что привело к обсуждению их славных и бесславных кончин, потому что именно это лучше всего получалось у бардов «Саги».
– А кого из них звали Уильям? – Матрик отхлебнул из невесть где обнаруженной фляжки и утер рот рукавом. – Того, кто в склеповую слизь вляпался, или как?
– Нет, в слизь угодил Кашевар, – напомнил ему Клэй, подкладывая в огонь хворост, собранный на склоне у входа в пещеру.
– А, ну да! – Матрик хлопнул по колену. – Как же, помню Кашевара. Хороший был парень, только каши с ним не сваришь. Готовил хреново, что правда, то правда. А так – замечательный бард и карманы обчищал за здорово живешь.
«Угу, пока не залез в карман к склеповой слизи», – мысленно вздохнул Клэй.
Мальчишка заметил что-то блестящее в комке полузастывшей слизи и, недолго думая, сунул туда руку. К сожалению, склеповая слизь, как, впрочем, и любой другой на ее месте, не любит, когда к ней суются без спросу. Вдобавок, она еще и въедливая. К тому времени как «Сага» разделалась со слизью, от юного барда остался один несчастный скелет, сжимавший в кулаке потертый медяк.
– Да, хороший был парень, – сказал Клэй. – А Уильям был из благородных, мы его прозвали Сэр Билли, помнишь?
– А, Сэр Билли! – хохотнул Матрик. – Он сильно обижался на прозвище. И вообще, нахальный был говнюк. Так что с ним случилось?
Гэбриель сунул палец в плошку, подобрал со дна остатки скромного ужина – подгоревшие колбаски и недоваренная чечевица – и жадно отправил их в рот, будто узник, которого десятилетиями держали впроголодь на тюремной баланде, а потом вдруг до отвала накормили отменным стейком.
– Ему нимфа открутила яйца, – сказал Гэб.
Матрик удивленно наклонил голову:
– Ни фига себе! А почему я об этом не знал?
– Пил много, – пожал плечами Гэбриель.
– Твоя правда, – кивнул Матрик, снова поднес к губам фляжку, а потом мечтательно улыбнулся. – А Рекка… Ах, прелестная была девчонка.
До этого в «Саге» не было женщин-бардов, поэтому в Рекку без памяти влюбились почти все. К несчастью, сама Рекка влюбилась в кровососа, который ее и обратил, так что Гэбриелю пришлось загнать серебряный кол ей в сердце. Ну а потом досталось и самому кровососу.
– Намного лучше Катрины, – добавил Матрик.
Клэй перевернулся с одного бока на другой, надеясь избавиться от боли в пояснице, – вроде помогло – и спросил:
– Катрина – это которая лунотигра?
– Не лунотигра, а ракшаси, – поправил его Муг.
– А какая разница? – полюбопытствовал Ганелон, не отводя глаз от игральной доски.
Южанин и дива провели за четверицей весь вечер, даже ужинали, где сидели, а завершив очередную партию, обменивались негромкими фразами и тут же начинали новую. Сколько партий они сыграли и кто сколько раз победил, Клэй не понимал, потому что в игре оба соперника проявляли такую же яростную целеустремленность, как и в настоящем сражении.
– Очень большая, – ответил Муг. – Лунотигры – это ликантропы.
– Лицедеи, что ли? – недоуменно спросил Матрик.
– Нет, что ты! – Муг обменялся понимающим взглядом с Китом, мол, трудно жить среди совершенных невежд, но все-таки снизошел до объяснений: – Лунатики такие же люди, как мы с вами, но в полнолуние они превращаются в зверей. Так что ликантропия – просто-напросто болезнь.
– Ага, как пьянство, – добавил Гэбриель, ухмыльнувшись Матрику. – Обычно ты человек, а как напьешься – чудовище.
Матрик промолчал, задумчиво разглядывая фляжку.
– Да-да, примерно так оно и есть, – согласно кивнул Муг. – А вот ракшасы – это чудовища, которые умеют превращаться в людей. Катрина именно так и сделала. Вреда от них немного, но по большей части они редкие сволочи.
Клэй мог это подтвердить. Катрина только притворялась бардом. На самом деле она была наемным убийцей, подосланным к Гэбриелю. Сначала она его соблазнила (надо сказать, без особого труда), а когда «Сага» отправилась в плавание по морю, напала на Гэба в его каюте. Гэбриель выскочил на палубу в чем мать родила, а за ним по пятам гналась разъяренная тигрица. Клэю удалось ее задержать, а потом Ганелон ухватил ее за хвост и вышвырнул за борт.
Следует добавить, что ракшасы очень плохо плавают.
– А, вот оно! – воскликнул Муг, доставая из сумы вещицу, похожую на раковину из дерева и меди.
Клэй решил было, что это какое-то взрывное устройство, но волшебник поднес раковину к губам и дунул в решетку с одной стороны. Послышался протяжный мелодичный звук. «А, музыкальный инструмент», – сообразил Клэй, хотя это вовсе не означало, что странная штуковина при случае не взорвется, потому что от Муга всего можно было ожидать.
– Я ее выменял у беса-мусорника за пару сапог, – объяснил волшебник.
Матрик с сомнением поглядел на него:
– А зачем мусорнику сапоги?
– Он их съел, – ответил Муг и, видя, что это лишь усугубило недоумение Матрика, поспешно добавил: – Честное слово. Обмазал горчицей и стрескал, я сам видел. Мусорники сожрут даже своих отпрысков, если намазать их горчицей.
Для проверки он выдул из раковины еще несколько нот, а потом заиграл какую-то нехитрую мелодию. Матрик с довольной улыбкой отхлебнул из фляжки, Гэбриель закрыл глаза, а Кит тихонько подпевал, будто мелодия была ему знакома. Клэй задумчиво смотрел в костер, слушая негромкое постукивание четверичных фигур по доске.
– Я беру твою королеву, – объявил Ганелон.
Саббата негромко выругалась.
– Повторим? – спросил он.
– Повторим, – ответила она.
Клэй продолжал смотреть в огонь, Матрик продолжал пить, Кит продолжал напевать, а Муг все играл и играл. В пещеру ворвался холодный ветер, зашелестел по углам, будто волна, вышептывающая секреты берегу; почему-то запахло солью. Мелодия звучала жалобно и заунывно. Наверное, именно поэтому Матрик, опустошив флягу, обратился к Киту с какой-то неясной скорбью в голосе, как у погребального костра:
– Скажи, а чем хорошо бессмертие?
– Отсутствием страха, – после долгих размышлений ответил гуль.
Один из совомедведиков проснулся. Муг отложил раковину, взял зверька на колени, погладил шелковистые перышки между круглых, как плошки, глаз и спросил у Кита:
– В каком смысле?
– Как ни странно, почти все поступки людей можно объяснить исключительно чувством самосохранения, – со вздохом произнес гуль. – А когда об этом волноваться не приходится, то возможно все, что угодно. Обретя бессмертие, я поначалу не знал удержу, делал то, что ни одному смертному не под силу: с головокружительной высоты прыгал в водопад, забредал в самую гущу кровопролитного сражения и все такое. Короче, я плевал на смерть, а ей оставалось лишь бессильно яриться и ждать, пока я не наберу слюны на очередной плевок. А где я только не побывал! – воскликнул он. – Странствовал по всему миру, совершенно не опасаясь умереть с голоду или стать добычей неведомых чудовищ. Между прочим, неведомых чудовищ на свете видимо-невидимо. Воздух мне без надобности, поэтому я спускался в океанские глубины, бродил по коралловым лабиринтам и по затопленным улицам древней Антики. Однажды я попал на неизвестный берег, в край, куда не доплывают корабли. Там жили синекожие дикари, которые никогда не слыхали ни о Державе, ни о Грандуале. Как заведено у дикарей, меня сначала принесли в жертву кровожадному дикарскому богу, а когда выяснилось, что все известные способы умерщвления бесполезны, объявили новым божеством.
– Наверняка это лучше, чем быть королем, – сказал Матрик.
– Да, – кивнул Кит. – А потом случился мор, и все перемерли – и мужчины, и женщины, и дети. Все племя. И что прикажете делать богу, если все те, кто ему поклонялся, превратились в прах?
– Ну и что же ты делал? – полюбопытствовал Муг.
– Бродил по окрестностям. Плавал. Вырезал из дерева фигурки – правда не очень получалось.
– А чем плохо бессмертие? – снова спросил Матрик.
Кит усмехнулся:
– Во-первых, цвет лица безнадежно испорчен. Когда-то я слыл красавцем, хотя теперь, конечно, не скажешь. – Он умолк и уставился в огонь, только веки
