– Есть профессия, но нет таланта?
– Любой актер – это личность, сооружение, синтез харизмы, призвания, достоинств, он прежде всего носитель добропорядочности. И, наконец, в театре должна быть абсолютная преданность своему делу, на сцене нужно жить, а не быть!
– Вы считаете, что актеры сегодня размениваются по пустякам?
– Нет, не считаю. Разменивать нечего. Эти люди зарабатывают деньги на антрепризах. Грошовые, кстати, деньги. Лучше бы они грузили мешки с капустой на Павелецком вокзале. Ведь тогда актерской правды на свете было бы больше… И платят лучше, и пользы больше.
– Ясно. А из западных артистов есть кто-нибудь, кого можно считать артистом?
– Роберт де Ниро. Может, потому, что похож на меня.
– А из тех, кто не похож?
– Конечно, есть. Особенно много наших непризнанных актеров-самодуров, вроде нелепо погибшего Михаила Евдокимова в чине губернатора. Я ведь отрицательно отношусь не к актерам и тем более их тяжелой и во многом неблагодарной работе. Я презираю в актерском деле фиглярство. Купленная, инсценированная, роботизированная публика. Убери среду, убери шум, убери «фанеру» – и актера нет. А пружина, хребет настоящий в любом представлении и прежде всего в кино как в массовом представлении – это сам талант, плюс к уже названным трем характеристикам в кино необходима внешность. Это должны быть красивые люди, а нам вместо красивых подсовывают ожиревших, напомаженных либо роботизированных петрушек. Театр как представление я высоко ценю. Евгения Леонова любил, его игру. Иннокентия Смоктуновского любил. Они были самой легкостью, артистичностью, изящностью. Я ходил на концерт, когда сюда приезжали три великих тенора, посетил концерт Лучано Паваротти, когда он приезжал отдельно. Дорогое удовольствие. Слушал Стинга, когда он был здесь. Мне очень нравится Карел Гот (еще и потому, что похож на меня), ходил на его концерт в Кремлевский дворец, группа Space – был на их выступлении в Олимпийском. На Джорджа Бенсона ходил. На Паваротти и Хосе Каррераса ходил в Женеве, опять-таки гонялся за голосом Лучано во Флоренции. Люблю Хворостовского, который в России практически не поет. С женой пару раз в год ходили в Большой, пока его не разбомбили.
– А к Высоцкому как относитесь?
– Очень прозаически. Он лично для меня не знамение, я не вижу в нем гениальности. Талант да, гениальность – нет.
– Но написано не менее полутора тысяч песен.
– Может быть, их столько. Но в них эксплуатируется униженная среда униженных, включая и Высоцкого, который и сам был унижен.
– Почему?
– Потому что песни Высоцкого не возвышают, не вырывают человека из безысходности. Поэтизируя удалую тоску, они по преимуществу зовут человека навеки оставаться в ней. Очищения и, следовательно, спасения в них нет. И кроме того, претит во многом надуманное о нем. В сущности, он не был одинок, он не был диссидент. Впрочем, и властями в отличие от многих других он был преследуем умеренно. Ему в жизни скорее везло, чем не везло. Диссидентом его сделали. Для диссидентов тех лет он был находка. Мне кажется, Высоцкий как продукт времени, а не отдельно взятая личность сегодня был бы невозможен.
– Хорошо, а кто певец народа тогда получается?
– Разные певцы у народа. Но тот же Шаляпин, Козловский, Лемешев…
– А советский период? Мне кажется, Высоцкий – это классика.
– Это вряд ли! Это как раз антиклассика. На таком голосе, с такими поэтическими рифмами классика не строится. Советская классика – это Евгений Мартынов, Юрий Гуляев, Муслим Магомаев, Анна Герман…
Классика советская – это Есенин, Блок, Маяковский, Симонов, Твардовский…
– Но Высоцкого же любили, слушали.
– Любили диссиденты, слушали лагеря, тешились неудачники. Но не народ. Народ нуждался (продолжает нуждаться и теперь) во много большем. Его «Зин, не бузи» – это находка? И что же это за находки, и что же это за народное? Это певец, который служил, выполнял функцию певца диссидентов.
– Как «Эхо Москвы» сегодня. Нужно, чтобы в стране был красный уголок.
– Ну, это «Эхо Москвы» теперешнее. Да, но не Москвы и тем более не народное это… Поймите, я не Высоцкого не люблю, я не люблю тот образ, который ему диссиденты создали.
– Значит, Высоцкий, в принципе, был нормальный?
– Не то слово. Это была глыба, это была личность, это был талант. И справедливости ради надо сказать, что его образ так и остался в памяти многих людей, в том числе в моей памяти. У меня иногда создается впечатление, что обид больше оттого, что нормальные люди и теперь образ Высоцкого не искажают, а воспринимают таким, каким он на самом деле был.
– Вы увлекаетесь живописью?
– Да. В последние годы чрезмерно. Чрезмерно, значит, больше, чем следует.
– На выставки ходите?
– Хожу, но это второстепенное… На современных выставках живописи нет. Там одни натюрморты и… деньги. Живописная среда, вера, надежда и любовь в Москве, на Масловке, в уцелевших мастерских Кугачей (отца и сына), Зверькова, Коржева, Сысоева (с 2001 года покойного), Соломина (с 2003 года покойного). Как земляков, люблю Яблонскую, Бокшая, Эрдели, Манайло, Мункачи и Грабаря, который родился в Ужгороде, а не в Будапеште, как ошибочно утверждают официальные первоисточники. Высоко ценю Зверева, Кашину, Гудиаш-вили и, конечно же, З.К. Церетели, который как живописец для меня просто гений, равный Ван Гогу, выше Пикассо и много выше Ренуара, Маттиса и Дали вместе взятых.
– А к Солженицыну как относитесь?
– Очень неоднозначно. Александр Исаевич Солженицын, безусловно, писатель-труженик первой пробы, но за исключением «Одного дня Ивана Денисовича», не Л.И. Толстой и не М.Е. Салтыков-Щедрин. Как писатель он достиг многого, за что власти к нему (и отечественные, и иностранные вровень), вопреки общему мнению, были не только не немилосердны, но щедры и подчас расточительны. Однако как мыслитель, историк, ученый-языковед, который предстает перед нами в последние годы в первую голову – нет.
– Почему?
– Грешит против истины, лукавит. На словах справедлив, на деле – немилосерден. Надуманные выражения и слова (см. его «Словарь расширенного русского языка»), вольное обращение с цифрами (особенно в «Красном колесе», в «Круге первом»), искажение исторических событий, злоупотребление образами, обидные характеристики мертвых и просто ругань. С научными текстами полагается обращаться много более точно. Ведь это слова улетают, а написанное остается.
У академика РАН А.И. Солженицына так дело обстоит не только в литературных сочинениях (что в каких-то эмоциональных измерениях, возможно, допустимо), но и в научных произведениях, где, строго
