– А что вы думаете о самой истории? – беспокойно спросил Мэллоу.

– Прежде всего, – ответил отец Браун, – я думаю, что она непохожа на правду. Допустим, что мы – мрачные кровопийцы и цель у нас одна – лишать людей счастья. Допустим, я – злобный пессимист. – Он почесал медведем нос, смутился и положил на пол плюшевого зверя. – Допустим, что мы изо всех сил разрушаем человеческие и родственные связи. Зачем же тогда мы станем поддерживать и усиливать почти безрассудную привязанность к родственнику? Мне кажется, не совсем честно бранить нас и за то, что мы против семейных чувств, и за то, что мы не даем о них забыть. Я не понимаю, почему религиозный маньяк должен помешаться именно на этом и почему вера поддерживает его отчаяние, а не дает ему хоть каплю надежды?

Он помолчал и прибавил:

– Я хотел бы поговорить с вашим знакомым.

– Это рассказала его жена, – ответил Мэллоу.

– Да, – сказал священник, – но мне интересно не то, что она рассказала, а то, о чем он умолчал.

– По-вашему, он знает что-нибудь еще? – спросил Мэллоу.

– По-моему, он знает больше, чем сказал, – ответил отец Браун. – Вы говорите, он не может простить только грубости к его жене. Интересно, что же еще он должен прощать?

Священник встал, отряхнул мешковатую сутану и зорко поглядел на своего молодого собеседника. Потом он взял старый зонтик и старую шляпу и быстро, хотя и неуклюже, пошел по улице.

Пройдя много улиц и площадей, он добрался до красивого старинного дома и спросил слугу, нельзя ли увидеть лорда Аутрэма. Вскоре его провели в кабинет, где среди книг, карт и глобусов высокий генерал с темными усами курил длинную темную сигару и втыкал булавки в одну из карт.

– Простите мне мою наглость, – сказал священник. – Я к вам просто ворвался. Но мне необходимо потолковать об одном частном деле, чтобы оно осталось частным. Как это ни прискорбно, некоторые люди могут сделать его общественным. Вы знаете сэра Джона Кокспера?

Темные усы скрывали улыбку хозяина, но в темных его глазах что-то сверкнуло.

– Все его знают, – отвечал лорд Аутрэм. – Я не слишком близко с ним знаком.

– Как бы то ни было, – улыбнулся отец Браун, – все узнают то, что знает он, если он сочтет нужным об этом сообщить. Мой друг, мистер Мэллоу, сказал мне, что сэр Джон собирается напечатать целую серию антиклерикальных статей. «Монахи и маркиз» или что-нибудь в этом роде.

– Вполне возможно, – сказал хозяин, – но при чем тут я? Почему вы пришли ко мне? Должен предупредить, что я убежденный протестант.

– Я очень люблю убежденных протестантов, – сказал отец Браун. – А к вам я пришел потому, что хочу узнать правду. Я верю, что вы не солжете. Надеюсь, я не грешу против милосердия, если не так уверен в правдивости сэра Джона.

Темные глаза снова сверкнули, но хозяин промолчал.

– Генерал, – сказал отец Браун, – представьте себе, что Кокспер собирается публично опозорить вашу страну и ваше знамя. Представьте, что он говорит, будто ваш полк бежал с поля боя или ваш штаб подкуплен. Неужели вы стерпите, неужели не захотите любой ценой выяснить правду? Я солдат, как и вы, я тоже служу в армии. Ее позорят, на нее клевещут, я уверен в этом, но я не знаю, какой огонь породил этот гнусный дым. Осудите ли вы меня за то, что я хочу это выяснить?

Солдат молчал, и священник сказал еще:

– Мэллоу сообщил мне то, что слышал. Я не сомневаюсь, что слышал он не все. Знаете ли вы еще что-нибудь?

– Нет, – сказал хозяин. – Я не могу рассказать вам больше ничего.

– Генерал, – сказал отец Браун и широко улыбнулся, – вы назвали бы меня иезуитом, если бы я попытался так вывернуться.

Тогда хозяин засмеялся, но сразу нахмурился.

– Ну, хорошо, – вымолвил он, – я не хочу рассказать вам. Что вы на это ответите?

– Я сам расскажу вам, – кротко проговорил священник.

Темные глаза пристально смотрели на него, но блеска в них не было.

– Вы вынуждаете меня, – продолжал отец Браун, – подозревать, что все обстояло сложнее. Я убежден, что маркиз так сильно страдает и так тщательно прячется не только из любви к другу. Я не верю, что священники хоть как-то с этим связаны; я думаю даже, что он не обратился к Богу, а просто пытается облегчить совесть щедрыми даяниями. Но одно я знаю: он не просто последний плакальщик. Если хотите, я скажу вам, что меня в этом убедило.

Во-первых, Джеймс Мэйр собирался жениться, но почему-то не женился после смерти Мориса. Станет ли порядочный человек бросать женщину с горя по умершему другу? Скорей он будет искать у нее утешения. Во всяком случае, он связан, и смерть друга никак не освобождает его.

Генерал кусал темный ус; темные глаза глядели настороженно и даже тревожно, но он не говорил ни слова.

– Во-вторых, – продолжал священник, хмуро глядя на стол, – Джеймс Мэйр спрашивал невесту и ее подругу, способна ли женщина устоять перед Морисом. Пришло ли им в голову, что может значить такой вопрос?

Генерал поднялся и стал мерить шагами комнату.

– А, черт… – сказал он без особого пыла.

– В-третьих, – продолжал отец Браун. – Джеймс Мэйр очень странно горюет. Он не в силах слышать о брате, видеть его портретов. Так бывает, не спорю; это может значить, что воспоминание слишком мучительно. Может это значить и другое.

– Долго вы будете меня терзать? – спросил хозяин.

– В-четвертых и в-пятых, – спокойно промолвил священник, – Мориса Мэйра не хоронили или хоронили очень скромно, наспех, хотя он и принадлежал к знатному роду. А брат его, Джеймс, немедленно уехал за границу, как бы убежал на край света. Поэтому, – все так же спокойно продолжал он, – когда вы обвиняете мою веру и противопоставляете ей чистую и совершенную любовь двух братьев, я разрешу себе предположить…

– Хватит, – сказал лорд Аутрэм. – Я сообщу вам, что могу, чтобы вы не думали самого плохого. Знайте хотя бы одно: поединок был честный.

– Слава Богу!.. – сказал отец Браун.

– Они стрелялись, – сказал Аутрэм. – Быть может, то была последняя дуэль в Англии.

– Это гораздо лучше, – сказал священник. – Милостив Бог. Да, гораздо лучше.

– Лучше, чем ваши догадки? – угрюмо сказал хозяин. – Вольно вам смеяться над совершенной любовью, но, поверьте, она существовала. Джеймс боготворил кузена, и выросли они вместе. Старший брат или старшая сестра иногда обожают младшего, особенно, когда он и впрямь истинное чудо. У простодушного Джеймса даже ненависть не была себялюбивой. Понимаете, если он сердился на кого-нибудь, он думал о нем, не о себе. А бедный Морис жил и чувствовал иначе. Люди тянулись к нему, и он любил общество, но любовался