Приветливое и даже смешное лицо коротышки-священника вдруг изменилось. Его искривила гримаса любопытства – не прежнего, детского, а того, с какого начинаются открытия.
– Повторите, пожалуйста, – смущенно сказал он. – Вы считаете, что мистер Тодхантер сам себя связал и сам развяжет?
– Вот именно, – ответил ученый.
– О Господи! – воскликнул священник. – Неужели правда?
Он засеменил по комнате, как кролик, и с новым, пристальным вниманием воззрился на полузакрытое цилиндром лицо. Затем обернул к собравшимся свое лицо, довольно простоватое.
– Ну конечно! – взволнованно вскричал он. – Разве вы не видите? Да посмотрите на его глаза!
И ученый и девушка посмотрели и увидели, что верхняя часть лица, не закрытая шарфом, как-то странно кривится.
– Да, глаза странные, – заволновалась Мэгги. – Звери! Ему больно!
– Нет, не то, – возразил ученый. – Выражение действительно особенное… Я бы сказал, что эти поперечные морщины свидетельствуют о небольшом психологическом сдвиге…
– Боже милостивый! – закричал Браун. – Вы что, не видите? Он смеется!
– Смеется? – повторил доктор. – С чего бы ему смеяться?
– Как вам сказать… – виновато начал Браун. – Не хочется вас обидеть, но смеется он над вами. Я бы и сам посмеялся, раз уж все знаю.
– Что вы знаете? – не выдержал Гуд.
– Чем он занимается, – ответил священник.
Он семенил по комнате, как-то бессмысленно глядя на вещи и бессмысленно хихикая над каждой, что, естественно, всех раздражало. Сильно смеялся он над черным цилиндром, еще сильней – над осколками, а капля крови чуть не довела его до судорог. Наконец он обернулся к угрюмому Гуду.
– Доктор! – восторженно вскричал он. – Вы – великий поэт! Вы, словно Бог, вызвали тварь из небытия. Насколько это чудесней, чем верность фактам! Да факты просто смешны, просто глупы перед этим!
– Не понимаю, – высокомерно сказал Гуд. – Факты мои неоспоримы, хотя и недостаточны. Я отдаю должное интуиции (или, если вам угодно, поэзии) только потому, что собраны еще не все детали. Мистера Кана нет…
– Вот-вот! – весело закивал священник. – В том-то и дело – его нет. Его совсем нет, – прибавил он задумчиво, – совсем, совершенно.
– Вы хотите сказать, его нет в городе? – спросил Гуд.
– Его нигде нет, – ответил Браун. – Он отсутствует по сути своей, как говорится.
– Вы действительно полагаете, – улыбнулся ученый, – что такого человека нет вообще?
Священник кивнул.
Орион Гуд презрительно хмыкнул.
– Что ж, – сказал он, – прежде чем перейти к сотне с лишним других доказательств, возьмем первое – то, с чем мы сразу столкнулись. Если его нет, кому тогда принадлежит эта шляпа?
– Тодхантеру, – ответил Браун.
– Она ему велика! – нетерпеливо крикнул Гуд. – Он не мог бы носить ее.
Священник с бесконечной кротостью покачал головой.
– Я не говорю, что он ее носит, – ответил он. – Я сказал, что это его шляпа. Небольшая, но все же разница.
– Что такое? – переспросил криминолог.
– Нет, подумайте сами! – воскликнул кроткий священник, впервые поддавшись нетерпению. – Зайдите в ближайшую лавку – и вы увидите, что шляпник вовсе не носит своих шляп.
– Он извлекает из них выгоду, – возразил Гуд. – А что извлекает из шляпы Тодхантер?
– Кроликов, – ответил Браун.
– Что? – закричал Гуд.
– Кроликов, ленты, сласти, рыбок, серпантин, – быстро перечислил священник. – Как же вы не поняли, когда догадались про узлы? И со шпагой то же самое. Вы сказали, что на нем нет раны. И правда – рана в нем.
– Под рубашкой? – серьезно спросила хозяйка.
– Нет, в нем самом, внутри, – ответил священник.
– А, черт, что вы хотите сказать?
– Мистер Тодхантер учится, – мягко пояснил Браун. – Он хочет стать фокусником, жонглером и чревовещателем. Шляпа – для фокусов. На ней нет волос не потому, что ее носил лысый Кан, а потому, что ее никто не носил. Стаканы – для жонглирования. Тодхантер бросал их и ловил, но еще не наловчился как следует и разбил один об потолок. И шпагой он жонглировал, а кроме того, учился ее глотать. Глотанье шпаг – почетное и трудное дело, но тут он тоже не наловчился и поцарапал горло. Там – ранка, довольно легкая, а то бы он был печальней. Еще он учился освобождаться от пут и как раз собирался высвободиться, когда мы ворвались. Карты, конечно, для фокусов, а на пол они упали, когда он упражнялся, метал их. Понимаете, он хранит тайну, фокусникам нельзя иначе. Когда прохожий в цилиндре заглянул в окно, он его прогнал, а люди наговорили таинственного вздора, и мы поверили, что его мучает щеголеватый призрак.
– А как же два голоса? – удивленно спросила Мэгги.
– Разве вы никогда не видели чревовещателя? – спросил Браун. – Разве вы не знаете, что он говорит нормально, а отвечает тем тонким, скрипучим, странным голосом, который вы слышали?
Все долго молчали. Доктор Гуд внимательно смотрел на священника, странно улыбаясь.
– Да, вы умны, – сказал он. – Лучше и в книге не напишешь. Только одного вы не объяснили: имени. Мисс Макнэб ясно слышала: «Мистер Кан».
Священник по-детски захихикал.
– А, – сказал он, – это глупее всего. Наш друг бросал стаканы и считал, сколько словил, а сколько упало. Он говорил: «Раз-два-три – мимо стакан, раз-два-три – мимо стакан…»
Секунду стояла тишина, потом все засмеялись. Тогда лежащий в углу с удовольствием сбросил веревки, встал, поклонился и вынул из кармана красно-синюю афишу, сообщавшую, что Саладин, первый в мире фокусник, жонглер, чревовещатель и прыгун, выступит с новой программой в городе Скарборо в понедельник, в восемь часов.
Последний плакальщик
(в переводе Наталии Трауберг)
Молния осветила лес, и каждый серый сморщенный листик на поникших деревьях стал четким, словно тонкий рисунок или гравюра на серебре. Повинуясь занятному закону, благодаря которому мы видим в одно мгновение миллионы мелочей, четким стало все – от неубранных, но живописных остатков пикника на скатерти под широким деревом до белой извилистой дороги, где поджидал белый автомобиль. Унылый дом о четырех башнях, похожий на замок, а в этот серый вечер бесформенный, словно туча, внезапно возник вблизи, являя зубчатые крутые крыши и озаренные светом слепые окна. На сей раз это было и впрямь похоже на притчу, ибо для некоторых из собравшихся он вынырнул из глубин памяти на авансцену яви.
Серебряное сверкание высветило на миг и человека, недвижного, словно башня. Человек этот был высок и стоял поодаль, на пригорке, тогда как спутники его сидели на траве, у скатерти, собирая в корзину посуду и еду. Серебряная застежка его театрального плаща сверкнула звездою в свете молнии, а белокурые вьющиеся волосы стали поистине золотыми. Металлом отливало и лицо, не столь молодое, как осанка; мгновенный свет усилил его орлиную четкость, но высветил морщины. Быть может, лицо это постарело от постоянного грима, ибо Хьюго Ромейн был лучшим актером своего времени. Золотые кудри, стальные черты и серебряное сверкание цепочки на секунду придали ему сходство с рыцарем в латах, и сразу же он снова стал темным, черным силуэтом на немощно-сером
