Плечом к плечу — легче жить.

Ни радости вечной, ни печали бесконечной.

Не одна же, нет! Люди кругом, или вот хотя бы вдовец Михайла Юсков каждый вечер наведывается к Ефимии. То охапку дров несет, то свежей рыбы, то мяса, то муки, и все смотрит и смотрит, как будто она, Ефимия, — солнце красное.

Молодой еще, красивый и неглупый мужик. Русая борода и вьющиеся на темени волосы. Мягкие, ласкающие синие глаза, как у покойного Лопарева, и тихая, застенчивая улыбка. Такой мужик воды не замутит и сам себя от обиды не защитит. Смиренный и робкий, а ведь Юсков же, правнук мятежного стрельца, помышлявшего убить Петра Первого, сын хитрущего Данилы, сумевшего до того разжалобить тобольского губернатора, что тот отпустил его «упокоиться в общине».

В кого же он такой, Михайла?

Спросила:

— Часто ко мне ходишь, Михайла. Или сказать что хочешь?

Молчит и голову уронил.

— Али от скуки время цедишь сквозь пальцы? Говори!

— Прости, ради Христа, благостная. Жить не могу, не зрив тебя хоть едный день.

— И в жены взял бы?

— Господи! Век бы молился. Едная на всем белом свете. Да разве мыслимо? Шутейно глаголешь.

— Потто шутейно? Али я юродивая? И мне солнце светит.

— Кабы согласилась, да я бы, осподи прости, воскресе из мертвых. Без тебя нету жизни мне, скажу.

— И на смерть пошел бы за слово мое?

— Пошел бы!

— Не убоялся бы?

— Хоть сейчас режь! Возьми нож и убей. Руки не подыму.

В пухлых губах Ефимии — тоскующая усмешка, а в черных глазах затаился огонь загнетки, когда в кучу собраны горящие угли.

Вот он, охотник-поморец! И на зверя с рогатиной хаживал, и по Студеному морю плавал, и от трудной работы рук не прятал за пояс, а сам за себя постоять не может.

— Вижу то, вижу, — горестно промолвила Ефимия, вздохнув. — Робкий ты и тихий. А я смелости жду, не покорности. Пошто на огонь не пошел за Акулину? Пошто зрил убивство и рук не поднял? Младенца твово сожгли, подружию, и ты то видел, а молитву творил всенощную. Пошто не отринул самого бога за то убивство? Пошто не кинулся на апостолов треклятых, хоть бы потом смерть стала? Как можно жить так, Михайла?

У Михайлы глаза округлились и кровь ударила в лицо. Глагол-то Ефимии еретичный! Отринуть бога — слыхано ли?! Или для испытки духа обмолвилась Ефимия?

— Ступай, Михайла! Не тревожь душу. Не пара мне тихая птица без когтей, когда кругом кровожадные коршуны летают. Убивец твоей Акулины, брыластый боров, и теперь в холе проживает, а братья твои — Поликарп, Андрей, Микула — цепями гремят. Ах, если бы я родилась мужчиною!

И вдруг спросила:

— Пошто не убил брыластого в Тобольске, когда он наших единоверцев оглаголивал?

Легко сказать: убить самого Калистрата, проживающего в Тобольске под защитою псов царя-батюшки — казаков, жандармов и чиновников с губернатором!

— Веруешь ли ты в бога, Михайла?

У Михайлы от такого вопроса в глотке пересохло. — Спаси Христос, благостная!.. Как можно!.. Испокон веку!.. Что б! Как можно!..

У Ефимии отвердел взгляд и стал жестким, давящим.

— Когда жгли Акулину со чадом твоим, молился?

— Спаси Христос!.. Всенощная шла!.. Как же не творить молитву?

— Просил смерти аль жизни чаду своему?

Михайла вытер рукавом посконной рубахи пот с лица, еле ответил:

— Обеспамятствовал на моленье-то! Страхи господни!..

— И бог зрил тот огонь, и слышал вопль Акулины со чадом, и не ударил апостолов громом, и не залил тот огонь дождем? За рекой в ту ночь дождь шел.

— Не ведаю, благостная.

— Я зрила тот дождь и молила бога, чтобы он залил судный огонь, да не случилось то. Отчего так, скажи?

— Не ведаю, благостная.

— Ведать надо, Михайла! Кабы был господь на небеси, не стало бы смерти для Акулины со чадом, а была жизнь. И Веденейка мой не лежал бы во сырой земле, а пребывал бы возле груди моей. Али мне не жгли тело именем Исуса? Али я не висела на костылях, а Исус зрил меня с икон и громом не ударил апостолов? Пошто так?

— Не искушен я в Писании, благостная!

— Писание! — Ефимия покачала головой. — Блуд в том Писании да скверна книжников. В Писании глаголют пророки да апостолы: раб — живи рабом, господин — проживай господином. Тако ли надо жить? Хошь ли быть рабом, холопом?

— Лучше смерть, а холопом не буду!

— Тогда ты не веруешь в бога, Михайла! Бог заповедовал чрез своих пророков, чтоб ты рабом был, ярмо на шее таскал. Али ты от знатного рода корень ведешь? Али твой родитель — князь? Как ты можешь проживать вольно, коль от холопа произошел на белый свет? Стань рабом, как господь бог велит!

Михайла опустил голову, сопит, думает. Трудно, с оглядкой. Правда ли, что бог заповедовал ему вечное рабство? И не верить Ефимии нельзя — она-то знает Писание!

— Слушай. Если ты будешь мужем моим, и я принесу тебе две дочери — кровь от крови твоей, и дочери потом вырастут, придут к тебе и скажут, что они хотят спать с тобой и родить от тебя младенцев, как ты сделаешь?

— Исусе Христе! Как можно то?!

— Можно, Михайла, если в бога веруешь! Лотовы дочери спали с отцом своим. Потом и сынов народили, и бог за то дал им святость. Веруешь ли в это?

У Михайлы рубаха взмокла. Он что-то слышал про Лота и его дочерей, как они убежали из города Содома, потом пришли в город Сикор и не стали там жить, как все люди, а ушли с отцом в пещеру, где и свершили «таинство со своим отцом», предварительно напоив отца хорошим вином, чтобы он спьяну не разобрал, с кем спит: с дочерями или с женой. Но одно дело — читать Священное писание, другое — вообразить подобное со своими дочерями. Экая скверна и паскудство! Но как же можно назвать паскудством Святое писание? Глагол пророков?

А Ефимия долбит свое:

— Знаешь, бог сотворил Адама, а потом Еву из ребра Адамова. И они через змея свершили тяжкий грех и народили детей, и бог проклял их. А кабы не свершили грех, так бы и жили двое на земле? И нас бы не было, и никого бы не было на всей Руси! К чему тогда бог сотворил самое землю? Как могут два человека жить на всей земле, подумай! И откель, скажи, другие люди пошли? Ева народила детей, а других детей не было на всей земле! Выходит: братья поженились на сестрах, и бог то зрил али на небе в тучах прятался?

— Не ведаю, благостная!.. Не искушен в Писании, прости меня, господи!

Ефимия усмехнулась:

— Господь простит! Хоть мать убей, хоть отца иди зарежь — все простит. Да люди не простят, Михайла. Веровать надо в людей, а не в бога. Не бог сотворил человека,