Того же 2 сентября Законодательное собрание выпустило указ о переводе заключенных, уже два месяца ожидавших появления перед Верховным судом в Орлеане, в замок Сомюр.

4 сентября комиссары явились за узниками и приказали им сесть в семь повозок для сена. Но на площади перед тюрьмой собралась толпа, и при появлении заключенных раздались яростные крики: «Смерть им! Смерть им!» Распоясавшиеся патриоты хотели тут же прикончить всех пятьдесят трех заключенных, и присланному комиссару Бурдону лишь с трудом удалось успокоить толпу. Но как только бунтующие узнали, что повозки предназначены для транспортировки арестованных в Сомюр, раздались крики: «В Париж, в Париж!» Возбуждение толпы возрастало. Комиссар понял, что национальные гвардейцы не смогут защитить арестованных от расправы, если не пойти на поводу у распоясавшейся толпы, и повозки двинулись в направлении столицы. Этот обоз сопровождали тысяча восемьсот национальных гвардейцев под командованием бандитского вида великана, вооруженного тремя пистолетами, болтавшимися у него на поясе. Это был Клод Фурнье, по кличке Американец, поскольку он долго жил в Санто-Доминго. Похоже, это животное было больше настроено доставить своих подопечных не в тюрьму, а на бойню.

Под пение революционных песен процессия достигла Этампа, где уставшие гвардейцы двое суток набирались новых сил. 8 числа колонна вновь выдвинулась в направлении Парижа. Но там бушевал мятеж. При извещении о грозившем вторжении пруссаков толпы ворвались в тюрьмы, и в течение пяти суток все «подозрительные», заключенные в них, будь то мужчины, женщины, дети, священники, дворяне или простолюдины, были умерщвлены самым зверским образом. Общее число погибших составило около тысячи двухсот человек.

Повезти заключенных в Париж означало послать их на верную смерть. Так что из Парижа навстречу им были отряжены два комиссара с приказом направить пленников в Версаль. Они также довели до сведения Фурнье решение коммуны и уведомили его, что Собрание возлагает на него «ответственность за то, что может случиться с заключенными, которые должны быть преданы законному суду».

Бывший адъютант герцога шевалье д’Эскур, который был в курсе этого продвижения, предупредил графиню о будущем прибытии герцога де Бриссака в Версаль.

Указания начальства шли вразрез с желанием Фурнье-Американца, жаждавшего передать арестованных во власть разбушевавшейся толпы и лично принять участие в уничтожении ненавистных аристократов. Он повиновался полученному приказу, но отправил впереди себя гонца с сообщением о прибытии заключенных. Движение вереницы повозок возобновилось 9 сентября на рассвете. Повсюду при виде шествия сбегался народ, окружавший повозки с криками «Смерть господам!» Колонна добралась до Версаля в полдень. Ее уже ожидала толпа, распаленная ненавистью. Кое-кто даже прибыл из Парижа.

Мэр Версаля Гиасинт Ришо почувствовал, что дело пахнет расправой, и решил направить повозки к бывшему зверинцу короля, где арестованных можно было разместить в пустых клетках. За решетками они было бы защищены от черни. К несчастью, ворота зверинца оказались заперты, и колонна повернула обратно. Толпа вела себя все более угрожающе и разнузданно. Фурнье и его подчиненные и пальцем не пошевельнули, когда началась бойня.

Герцог де Бриссак сидел в третьей повозке. Постороннему наблюдателю в глаза сразу же бросался его голубой мундир с золотыми пуговицами, высокие сапоги для верховой езды и парик с завитыми буклями. Герцог выделялся своей военной выправкой и не собирался допустить, чтобы его забили подобно безответной овце. Будучи еще крепким мужчиной, де Бриссак вырвал дубинку из рук одного нападавшего и начал яростно отбиваться от мятежников. Невзирая на то, что они нанесли ему несколько ударов по лицу пикой и выкололи глаза, герцог все равно продолжал сражаться. В конце концов, удар сабли прикончил его. Убийцы набросились на труп, зверски растерзали его, вырвали сердце и внутренности, которые потом с криками до конца дня таскали по улицам Версаля.

В Лувесьене мадам Дюбарри в тревоге ожидала возвращения из Версаля посланного туда слуги. Наконец, когда ночная тьма уже опустилась на замок, она услышала пение «Ça ira», своего рода революционного гимна, и выбежала в парк. По дороге, ведущей к замку, двигалась толпа людей, слегка освещенная отблесками нескольких факелов. Предводитель этой бесформенной бурлящей массы нес что-то на своей пике. Бесновавшиеся, исторгавшие дикие вопли, распаленные жаждой крови люди ворвались в парк и с проклятиями швырнули свою ужасную ношу к ногам графини. Это была изувеченная до неузнаваемости голова герцога де Бриссака, вся покрытая запекшейся кровью[69].

Путь на эшафот

Одна

Одна!

Первые дни после гибели герцога это слово не переставало звучать в ушах графини и днем, и ночью. После того, как горничные вывели ее из состояния глубокого обморока, в который она упала при вторжении толпы, мадам Дюбарри провела несколько дней как во сне, в котором вокруг нее безмолвно перемещались тени. Хозяйка Лувесьена безучастно присутствовала при визите двух адвокатов, приехавших засвидетельствовать смерть герцога на основании опознания принесенной в замок головы.

Одна!

Двенадцатилетнее сожительство стало для нее чем-то вроде супружеского союза, надежного, нерасторжимого, тем более прочного, что оно зижделось не на формальных узах, а на взаимной склонности и разделяемых привычках. Жанна привыкла, что в ее жизни всегда присутствовал кто-то, ограждавший ее от жизненных невзгод. Но теперь, в этой ужасной непривычной действительности, каждодневно грозившей новыми, доселе неизведанными бедами, она действительно оказалась совершенно одинокой. Графиня приказала одеть себя в траурные одежды и отправить в своей часовне все полагающиеся заупокойные службы. Она истово молилась за дарование вечного блаженства человеку, столь любившему ее.

Отчаяние мадам Дюбарри, не привыкшей жить в одиночестве, без опоры на мужское плечо, было огромным. Поначалу у нее совершенно опустились руки, женщина всецело предалась отчаянию, плохо представляя себе, как же ей жить дальше. Однако жестокая действительность, повседневно напоминавшая о себе новыми известиями о не поддававшихся описанию актах насилия, не позволяла ей замкнуться в своем горе. Графиня сама признается в этом в отрывке из письма, написанного вскоре после гибели герцога.

«С того дня, мсье, я пребываю в состоянии горя, которое вам легко будет понять. Что за ужасное преступление, которое повергло меня в бездну злосчастия и погрузило в вечную скорбь! Среди ужасов, окружающих меня, единственно мое здоровье служит мне опорой. От горя не умирают. Я глубоко тронута, мсье, вашим участием. Оно смягчило бы мою боль, если бы я не ощущала ее каждое мгновение. Нынче я получила известия от вашей супруги. Полагаю, что она вскоре приедет навестить меня. Я с нетерпением ожидаю ее. Настолько утешительно находиться