В 1775 году шведский ученый Карл Вильгельм Шееле, экспериментируя с мышьяком, получил соединение под названием гидроарсенид меди. Он мгновенно оценил, что получившийся зеленый пигмент — пусть и слегка грязновато-горохового оттенка — обладает изрядным коммерческим потенциалом для отраслей, задыхавшихся без зеленых красителей и красок[569]. Производство нового пигмента началось незамедлительно, и мир буквально влюбился в него. Его использовали для окраски набивных тканей и обоев, искусственных цветов, бумаги и плательных тканей, в живописи и даже в кондитерской промышленности. Охочий до любых инноваций Дж. М. У. Тёрнер использовал этот пигмент в своих масляных зарисовках Гилдфорда в 1805 году[570]. Вернувшись домой из Италии в 1845 году, Чарльз Диккенс загорелся идеей перекрасить весь дом в новый модный оттенок (к счастью, жена уговорила его отказаться от этой затеи)[571].
Считается, что к 1858 году около 100 кв. миль обоев, окрашенных гидроарсенидом меди, украшали стены британских домов, отелей, больниц и залов ожидания железнодорожных вокзалов. А к 1863 году, по оценкам The Times, от 500 до 700 тонн зелени Шееле ежегодно производилось только в Британии в погоне за галопирующим спросом.
Когда показалось, что этот аппетит к зелени не насытить уже никогда, появились первые настораживающие слухи, а вскоре цепочка странных смертей всерьез обеспокоила любителей этого цвета. Здоровье 19-летней Матильды Шёрер, 18 месяцев проработавшей на производстве искусственных цветов, начало резко ухудшаться. Она страдала от головокружений, тошноты, диареи, высыпаний на коже и апатии — и скончалась в ноябре 1861 года. В другом случае маленькая девочка умерла, проглотив зеленый порошок, которым была обсыпана искусственная виноградная гроздь[572].
После череды смертей, сопровождавшихся похожими симптомами, доктора и ученые подвергли исследованиям все потребительские продукты зеленого цвета. Статья, опубликованная в 1871 году в British Medical Journal, отмечала, что зеленые обои есть в домах любого уровня — «от дворцов до хижин»; в образце такой бумаги площадью в шесть дюймов (ок. 40 кв. см) содержится количество мышьяка, достаточное для того, чтобы отравить двоих взрослых[573]. Джордж Оуэн Риис, врач в лондонской больнице имени Гая, подозревал, что один из его пациентов был отравлен через ситцевый балдахин над кроватью. Углубившись в исследования, в 1877 году он, к своему ужасу, обнаружил, что «некоторые муслиновые ткани прекрасного светло-зеленого тона», которые используют для пошива дамского платья, содержат более 60 гран[574] различных соединений мышьяка на каждый квадратный ярд. «Только представьте, сэр, — писал он в The Times, — какова должны быть атмосфера в бальном зале, в котором развевающиеся в танце юбки беспрерывно насыщают воздух ядовитым мышьяком!»[575]
Шееле с самого начала знал о том, что пигмент, названный его именем, содержит смертельный яд: он писал об этом своему другу в 1777 году и добавлял, что другая его главная забота — чтобы кто-нибудь не опередил его, присвоив все почести (и прибыль) от открытия[576]. Владелец фабрики Zuber & Cie в Мулхаус писал некоему профессору в 1870 году о том, что этот пигмент, «такой прекрасный и яркий», теперь поставляется в слишком малых количествах. «Стремление запретить даже малейшие следы мышьяка в бумаге заходит слишком далеко, — продолжал фабрикант, — это наносит бизнесу несправедливый и напрасный урон»[577]. Общественность, похоже, дружно с этим согласилась, и никаких законов, запрещающих использование зелени Шееле, так и не было принято. Сейчас это выглядит странным, но нужно учитывать, что в те времена мышьяк и связанные с ним опасности воспринимались более сдержанно. Даже после массового отравления в 1858 году, когда пакет порошка белого мышьяка перепутали с сахарной пудрой и добавили в партию мятных леденцов в Брэтфорде, потребовалось довольно много времени, чтобы сформировалась идея ограничить поставки мышьяка и снабдить упаковки с ним предупреждающими знаками[578].
Либеральное отношение XIX века к ядовитым субстанциям неожиданно нашло поддержку и в наше время — исследователи Итальянского национального института ядерной физики в 2008 году положили конец спорам о причине смерти Наполеона. Они проверили другие образцы волос императора, собранные в разное время его жизни, и обнаружили, что уровень содержания мышьяка в них оставался относительно стабильным. Этот уровень, конечно, был очень высок по теперешним стандартам, но совершенно нормален по меркам того времени[579].
Глауконит («зеленая земля»)
Читая трактаты и справочники художников древности, тяжело отделаться от мысли о том, что создание прекрасных и долговечных произведений искусства тогда зачастую было сродни сизифову труду. Пигменты почти постоянно капризничали, вступая в реакции с другими красителями или меняя со временем цвет, как ярь-медянка (см. здесь); они были либо откровенно опасными для жизни, как опермент (см. здесь) и свинцовые белила (см. здесь), либо невероятно дорогими или труднодоступными, как ультрамарин (см. здесь). Таким образом, если бы нашелся совершенно стабильный краситель, запасы которого были бы относительно велики, да еще и цвет его приходился на ту часть спектра, выбор в которой был бы небогат, такой пигмент пользовался бы бешеным спросом. Однако пример глауконита говорит о том, что все не так просто.
Зеленая земля, также известный как terre verte, или «веронская зелень», — смесь минеральных красящих веществ естественного происхождения. Ее состав и оттенки сильно менялись в зависимости от региона происхождения. Основными носителями зеленой окраски обычно выступают глауконит и селадонит, но «зеленая земля» может включать и другие минералы[580]. Этот пигмент добывали в больших количествах в самых разных районах Европы, самыми знаменитыми из которых являются Крит и Верона; его оттенки меняются в очень широком спектре — от зелени густого леса до почти «крокодилового» зеленого — и могут даже дать прекрасный цвет «морского тумана». Недостаток «зеленой земли» — слабая насыщенность цвета, но все виды глауконита стабильны и постоянны, достаточно прозрачны, прекрасно взаимодействуют со всеми основами и растворителями, придают особенную, почти «сливочную» текстуру маслам и, что особенно важно, легкодоступны, в отличие
