Художники мучились с этим цветом, пытаясь получить надежный зеленый, даже в XIX веке. Трава на переднем плане полотна Жоржа Сёра́ «Воскресный день на острове Гранд-Жатт», например, местами выглядит увядшей из-за неправильного поведения пигментов. Эта картина, с которой начался постимпрессионизм, считается одним из самых знаменитых примеров творчества пуантилистов; она написана в середине 80-х годов XIX века, что наглядно демонстрирует, как мало времени прошло с тех пор, когда художникам еще приходилось сражаться с собственными красками.
Сложности, которые москательщики и их клиенты испытывали, имея дело с зеленым, вероятно, поспособствовали установлению устойчивой символической связи между этим цветом и своенравием, ядом и даже злом. Ассоциация с ядом, к слову, оказалась даже в некоторой степени полезной после появления и взрывного роста популярности новых пигментов на основе арсенита меди в XIX веке. На совести «зелени Шееле» (см. здесь) и его ближайшего родственника с целым набором имен — «зелень Веронезе», изумрудно-зеленый, швейнфуртская зелень или брауншвейгская зелень — целая череда смертей: ничего не подозревавшие обыватели оклеивали свои дома новыми обоями, одевали детей в новую одежду и заворачивали свежевыпеченный хлеб в оберточную бумагу нового, привлекательного цвета, содержащего мышьяк в смертельных дозах.
Однако другие обвинения, предъявляемые зеленому, стоит отнести на счет предубежденности. На Западе зеленый начали связывать с дьяволом и демоническими сущностями с XII века, вероятно, в результате крестовых походов и ужесточения противостояния между христианами и мусульманами, для которых этот цвет был священным. В дни Шекспира считалось, что костюмы зеленого цвета приносят неудачу на сцене — это суеверие сохранилось до середины XIX века как минимум. Так, в 1847 году один французский драматург угрожал отозвать свою пьесу из «Комеди Франсез», поскольку одна из актрис наотрез отказывалась надевать зеленое платье, которое автор предписал носить ее персонажу[534]. Вероятно, последнее слово в перечне иррациональных причин нелюбви к зеленому цвету принадлежит Василию Кандинскому. «Абсолютно зеленый цвет, — писал он, — это неподвижный, самодовольный, ограниченный во всех направлениях элемент. Зеленый цвет похож на толстую, очень здоровую, неподвижно лежащую корову, которая способна только жевать жвачку и смотреть на мир глупыми, тупыми глазами»[535].
Ярь-медянка
С тех пор как высохло масло вычурной подписи художника — Johannes de eyck fuit hic (Здесь был Ян ван Эйк) — на полотне 1434 года «Портрет четы Арнольфини», картина не перестает в равной степени озадачивать и выводить из себя любителей искусства[536]. На ней изображена стоящая пара, их тела слегка наклонились к зрителю. Дама одета в длинное платье «пелисон» цвета бутылочного стекла с невероятно длинными и широкими рукавами; кавалер с глазами навыкате смахивает на Владимира Путина. Левой рукой женщина небрежно поддерживает складки на выпуклом животе — что это: защитный жест беременной женщины или просто признак модной праздности и вялости? Это портрет молодоженов или аллегория бесчестья? Что символизирует маленькая собачка? Гаргульи? Сброшенная обувь?
Одно несомненно: это платье служит неопровержимым свидетельством зажиточности четы. Широкие рукава с клапанами были настолько «декадентскими» и неприлично роскошными, что шотландским крестьянам, например, было в 1430-х годах запрещено носить их специальным эдиктом; дорогое сукно лучшей шерсти оторочено беличьим мехом кремового цвета — на оторочку и подбой пошел мех до 2000 зверьков[537]. Оттенок зеленого (травяной зеленый — такой цвет делали из ягод крушины) также указывает на богатство. Получить глубокий и ровный зеленый тон при окраске одежды было чрезвычайно сложно. Обычно для этого требовалось окрашивать ткань дважды — сначала в вайду, потом в резеду, что было в те времена незаконно из-за средневекового запрета на смешение цветов. В январе 1386 года Ханс Толльнер, красильщик в третьем поколении, был изгнан из профессии именно за нарушение запрета: его оштрафовали, выставили из цеха красильщиков и сослали в Аугсбург[538]. Ван Эйк, которому понадобились самые тонкие кисти для того, чтобы выписать изящные тиснения в виде Мальтийского креста на свисающих рукавах платья, должно быть, ощущал такое же разочарование и смятение. Подобно красильщикам, мучительно пытавшимся добиться идеального зеленого тона, художники тоже бились в бесплодных попытках вывести этот свежий и прекрасный цвет из дрянного сырья; в нашем случае — из яри-медянки.
Ярь-медянка — карбонат естественного происхождения, формирующийся на поверхности меди и ее сплава бронзы при воздействии на них кислорода, воды, углекислого газа или серы[539].
Именно она формирует этот налет — патину, — что образуется на старых медных трубах и крышах и придает статуе Свободы ее сине-зеленый цвет в тон туманного серо-голубого моря, который она часто видит. Стихии понадобилось примерно 30 лет, чтобы полностью «перекрасить» Эйфелеву башню (еще одно знаменитое сооружение этого инженера) из медно-розового в зеленый. Но художники вряд ли согласились бы ждать так долго, чтобы получить вожделенный тон[540]. Точно неизвестно, когда была разработана технология, ускоряющая этот процесс, но считается, что на Запад она проникла вместе с арабскими алхимиками. Этот путь можно проследить благодаря именам этого пигмента. Французское его название — Verdigris — означает «зеленый из Греции»[541], а немецкое — Grúnspan — «испанский зеленый»: ученый XVI века Григорий Агрикола писал, что этот пигмент привозят из Испании[542]. Как и при производстве свинцовых белил (см. здесь), листы меди помещали в сосуд с раствором едкой щелочи и уксуса или кислым вином. Сосуд закупоривали и оставляли на две недели, после чего листы высушивали, соскребали с них патину, перемалывали и формировали из полученного порошка брикеты с помощью того же кислого вина. Эти брикеты и шли на продажу[543].
Как свидетельствует платье с «Портрета четы Арнольфини», ярь-медянка производит сногсшибательный эффект, но этот пигмент очень капризен. Кислоты, используемые при его производстве, часто агрессивно воздействовали на поверхность, куда наносился пигмент. Словно гусеницы в листья, они вгрызались в средневековые краски на холсте или пергаменте, «выедая» в них характерные «дорожки». Кроме того, ярь-медянка обесцвечивалась и вступала в реакцию с другими красителями. Ченнино Ченнини жаловался: «Если тебе хочется сделать превосходную краску для травы, то получишь на вид прекрасную, но непрочную»[544]. Его правоту подтверждают работы множества художников — от Рафаэля до Тинторетто, — на чьих полотнах листва «пожухла» до почти кофейного тона. Даже Паоло Веронезе, признанный мастер работы с зеленым цветом, страдал от несовершенства этого пигмента[545].
