еще лучше приучить себя к постоянному холоду в своей комнате, закалить свою волю и бросить вызов жесточайшему морозу на улице, он, находясь за занавесью, распахивал настежь верхнюю створку в своем окне и на импровизированном коврике из старых крашеных холстов, коими его соседи прежде укрывали какие-нибудь тюки с товарами, в те ранние декабрьские утра приучал свое тело к обильному омовению в воде, покрытой слоем молодого льда. Это его стоическое представление не обходилось совсем без зрителей; не присутствуя, они, тем не менее, сочувствовали ему по-соседски, ибо немного нашлось бы Апостолов из всего множества и множества комнат, кои не принимали бы неуклонно свою ежедневную декабрьскую ванну. Пьеру достаточно было только выглянуть из своего окна да поглазеть кругом на бесчисленные окна зданий, что составляли внутренний двор Апостолов, чтобы увидеть бессчетные быстрые мелькания повсюду вокруг него, множество худых, голых фигур, кои относились к своей наготе с философским спокойствием и бодрили свои измученные кости жесткими полотенцами и ледяной водой. «Пусть пьеса жизни будет короткой, – был их девиз. – Наши суставы – подвижными, а вся наша худоба – энергичной». О, эти мрачные отголоски скрежета массажных щеток, кои больше травмировали, скребя и полируя одни голые ребра! О, эти дрожащие водопады из ведер, кои окатывали горячие головы, не знакомые с продолжительной болью! О, этот ревматический хруст в больных суставах на холодном воздухе в декабре! Ибо в каждом окне, на котором намерз толстый слой льда, была распахнута верхняя створка и каждый воздавал должное зимнему Зефиру!

Среди всех врожденных, подобных гиенам, помех к принятию любой официальной формы какой-либо праведной и чистой, исконной религии нет ничего более могучего в своих скептических началах, чем тот неизбежный вред комичности, коим столь часто отмечены прекраснейшие и благороднейшие стремления тех людей, кои относятся с отвращением к обычному, привычному знахарству и ведут борьбу, вместе со своим расплывчатым приземленным гуманизмом, после того, когда кое-как мутно разглядят некие Божьи замыслы – замыслы, кои мало того что неясно различимы сами по себе, но еще и путь к ним столь мало виден, что никогда двое умников не придут к единому мнению по поводу них.

Едва ли новый Апостол тот, кто, в качестве большого прибавления к его революционному плану для человеческого интеллекта и философии, питает какие-то безумные, еретические заблуждения об устройстве собственного тела. Его душа, причисленная благопристойными богами к небесному воинству, в сущности, отвергает то самое благоразумное правило, согласно коему светские люди, которым довелось заслужить дружбу какой-либо великой личности, всегда устраивают так, чтобы непременно навязать ей скучное знакомство со своим близким другом, который, возможно, изрядный простофиля. «Любишь меня, люби и моего пса» – эта старая поговорка годится лишь для старых селянок, кои с любовью целуют своих коров. Боги любят душу человека, нередко они напрямую обращаются к ней, но ненавидят его тело и полностью игнорируют его и здесь, и после его смерти. Словом, если вы хотите подняться к богам, оставьте свое тело, словно пса, позади себя. И совершенно напрасно вы тратите свои силы, принимая очищающие ледяные ванны да усердно работая массажными щетками, чтобы приготовить свое тело для жертвы на их алтарь. Никакие пифагорейские или шеллианские диеты из яблочных очисток, сухого чернослива и крошек овсяного печенья никогда не насытят ваше тело в угоду небесам. Дай каждому ту пищу, коя для него предназначена, если, конечно, сия пища доступна. Питание для нашей души – это свет и простор; насыть же ее светом и простором. Но пища нашего тела – это шампанское и устрицы, корми же его шампанским и устрицами, и тело ответит нам радостным восстановлением сил, если для этого есть малейшая возможность. Ответь: разве ты не встаешь по утрам, поминутно зевая во весь рот да с больными коленями? Встань поутру, имея сильные мышцы да отрастив себе самое что ни на есть королевское брюхо, и можешь в тот же день смело претендовать на благосклонное внимание. Знай следующее: в то время как многие чахоточные диетологи производят лишь литературный метеоризм в мире, веселые авторы выражают в словах чистейшую правду и рождают ее в наименее грубой и самой изысканной форме. А что до мужчин, кои любят щеголять мускулами и драками, вспомните о той правдивой королевской эпитафии, кою Кир Великий[185] приказал выгравировать на своей гробнице:

«Я мог выпить много вина, и это принесло мне неслыханную пользу»[186]. Ах, глупцы! Думать, что, если заставить свое тело голодать, это обогатит твою душу! Разве полнеет какой-то бык оттого, что какой-то худой лис голодает в зимнем лесу? И не болтайте о том, что презираете свое тело, пока вы все еще растираете его массажной щеткой! Самые красивые дома заботливо убирают внутри, а их внешние стены спокойно оставляют пылиться и коптиться. Питайся мясом – и тогда обретешь разум. Не все мели, что на мельницу привезли, оставь мешок зерна про запас.

Это был продолжительный, обступавший его со всех сторон пример тех несчастных парней – обитателей Апостолов, кои в тот период его попыток совершенствования и личного роста ввели в заблуждение Пьера своей Философией Массажных Щеток и почти что соблазнили его своей Диалектикой Яблочных Очисток. Ибо все длинные внутренние дворы, коридоры и многочисленные комнаты Апостолов были усеяны хвостиками от яблок, косточками от чернослива и скорлупой орехов. Жильцы прохаживались туда-сюда, хрипло бормоча сквозь зубы о категориях Канта, и губы их были сухими и побелевшими, как у любого мельника, от налипших крошек крекера. Переключатель на холодную воду был самым желательным для их общих комнат, в их великом воображаемом Синедрионе под председательством одного из представителей Плотина Плинлиммона, где в огромной бутылке Адамова эля[187] и корзине с бушелем[188] крекеров заключалось все их пиршество. Кусочки сыра нередко выпадали из их карманов, да старые лоснящиеся яблочные очистки, за недосмотром, сыпались градом всякий раз, когда они вытаскивали оттуда свою рукопись, чтобы прочесть вам. Некоторые были искусны в выборе марки воды; и в трех стеклянных графинах, поставленных перед вами, была речная вода из Фэрмонта[189], Кротона[190] и Кочайчуата[191]: они держались мнения, что вода из реки Кротон – самая крепкая, вода из Фэрмонта – слабый тоник, и вода озера Кочайчуат имеет самую слабую крепость и меньше всего опьяняет. Отведайте немного Кротона, уважаемый сэр! Подбодрите себя Фэрмонтом! Почему кончился этот Кочайчуат? И, говоря так, сии философы, сидя за столами, передавали по кругу то, что считали своим портвейном, шерри и кларетом[192].

Некоторые из них пошли дальше и не принимали простую ванну, считая воду слишком грубым