В этот час жизни человек впервые познает, что такое человеческое предательство, и он убеждается, что в его невежестве и нужде люди держат его за собаку, а не за человека: это трудный час, но не труднейший. Есть и другой час, который приходит на смену этому, когда человек познает, что при его бесконечной относительной незначительности и жалком состоянии боги презирают его не меньше людей и не причисляют его к их числу. Божества и человечество тогда в равной степени желают, чтобы он умирал с голоду на улице, ибо никто не хочет ничего для него сделать. Тогда жестокие отец и мать оба отпускают его руки и оставляют молодую человеческую душу, и тогда вы услышите ее вопль и визг… и часто ее падение.
Когда в Седельных Лугах Пьер трясся и трепетал в те первые ужасные часы после получения письма от Изабелл, тогда человечество отпустило руку Пьера, и поэтому он плакал; наконец, привыкнув к этому, Пьер сидел за своей книгой, согласный с тем, что хоть человечество и покинуло его, но при условии, думал он, ощущения им поддержки высших сил, но вскоре он начал также чувствовать внешнюю потерю и этой, другой поддержки; да, даже сами отеческие божества ныне покинули Пьера; ребенок учится ходить в полном одиночестве и не без воплей.
Если человеку суждено бороться, возможно, будет хорошо, если сие произойдет на самой голой равнине из возможных.
Три комнаты, кои Пьер снял в Апостолах, сообщались меж собою. Первая – за исключением укромного уголка, где спала Дэлли, – использовалась в необходимых домашних целях, здесь они также обедали; вторая была комната Изабелл; третья была кабинет Пьера. В первой – в столовой, как они называли ее, – находилась кухонная плита, на которой грели воду для кофе и чая и где Дэлли стряпала легкие закуски. Это был их единственный источник тепла, ибо Пьер, коего предостерегали снова и снова, чтобы он экономил как можно больше, не дерзал использовать что-то еще дополнительно для обогрева. Но тепло даже от небольшой печки, если им разумно распорядиться, может сотворить великое благо. Горизонтальная труба ответвлялась от верха печи в столовой, проходила насквозь разделительную стену и шла через комнату Изабелл, проходила через комнату Пьера в одном углу и затем неожиданно исчезала в стене, где все оставшееся тепло, если таковое было, подымалось через дымоход в воздух, помогая согреваться декабрьскому солнцу. Большое расстояние, кое проходило тепло от своего источника до комнаты Пьера, прискорбно уменьшало и ослабляло его. Труба была еле теплой. Она была почти не в силах заставить хоть немного подняться столбик даже самого чуткого термометра; конечно, это не слишком-то поднимало настроение Пьеру. Кроме того, сия труба теплоснабжения, какой бы маленькой она ни была, не проходила через всю его комнату, а только задевала ее краешком и ныряла направо в стену, словно какие-нибудь кокетливые девицы, кои трогают сердце; более того, труба в его комнате находилась дальше всего от единственного места, где было наилучшее освещение и где две бочки и доска, заменяющие Пьеру письменный стол, могли стоять наилучшим образом. Изабелл часто настаивала на том, что у него должна быть отдельная печка для его комнаты, но Пьер не желал об этом слышать. Тогда Изабелл предложила ему свою собственную комнату, говоря, что она ею совсем не пользуется в течение дня, она вполне могла бы проводить время в столовой; но Пьер не желал об этом слышать, он не лишит ее комфорта продолжительно доступного уединения, кроме того, он теперь уже привык к своей комнате и должен сидеть только у своего окна, и нигде больше. Тогда Изабелл стала настойчиво предлагать, чтобы дверь между их комнатами оставалась открытой в то время, когда Пьер работает за своим столом, чтобы тепло из ее комнаты согревало оба помещения, но Пьер не желал об этом слышать: он должен запираться на замок строжайшим образом, когда пишет, – ни любовь, ни ненависть извне не допускались. Напрасно Изабелл твердила, что она не нарушит тишину ни малейшим шорохом и воткнет в игольницу даже свою рабочую иголку. Все напрасно. Пьер был неумолим.
Да, он решил побороться с холодом в своей отдельной комнате, – хотя странное трансцендентальное тщеславие одного из наиболее чудаковатых и неприспособленных Апостолов, который в это время также трудился над глубоким произведением, находясь этажом выше, и отказывал себе в готовке пищи вдоволь, чтобы сэкономить на прожорливом пламени, – странное тщеславие этого Апостола, повторяю, вдруг сообщилось Пьеру – что во всех королевствах Вселенной отопление было великим всеобщим источником и животворцем и, по здравому разумению, его нельзя изгонять из места, где великие книги рождаются на свет; поэтому он (Апостол), например, решил держать свою голову в теплице согретого печью воздуха и таким образом заставить свой ум пробудиться к жизни и цвести и дать бутон, который в конце концов распустится в венчающий, победоносный цветок, хотя в самом деле это тщеславие скорее вызывало сомнения у Пьера, ибо, честно говоря, тут не было ни малейшей примеси правдоподобной аналогии, и все же одна только мысль о его кошельке сразу же исключала любое нежелательное искушение и укрепляла его в первоначальном намерении.
Какими бы величественными и значительными ни были движения звезд, какие бы небесные мелодии они ни рождали, все же астрономы заверяют нас, что звезды – самые твердые методисты из всех существующих. Ни одна старая домохозяйка не совершает свой ежедневный обход по дому с миллионной долей точности великой планеты Юпитер в его установленных и неизменных вращениях. Он нашел свою орбиту и пребывает на ней; он рассчитал время для себя и придерживается его в своих стадиях. Так, в некоторой степени, было и с Пьером, который ныне совершал беспокойное вращение на орбите у своей книги.
Пьер подымался довольно рано, и чтобы
