В то утро, проснувшись в чужой постели, я подумала о том же, о чем думала каждый день.
О Вей-Вене.
О моем малыше.
О том, какие у него мягкие щеки. И я представила себе его лицо.
Мне не хотелось ни о чем больше думать. Но перед глазами появилось другое лицо. Лицо из этого мира. Парнишка, нескладный долговязый подросток с пачкой печенья в руках. И его глаза. Взгляд человека, готового к нападению.
Следом за ним мне вспомнились старики. Многие из них не понимали, что происходит, не знали, что обречены на смерть. Но женщина, вышедшая мне навстречу, — а это наверняка была женщина, — она знала. Я разбудила ее. Пробудила в ней надежду.
Что с ней будет?
Что будет с тем нескладным парнишкой?
С официантом из кафе?
С его отцом?
Что произошло с Вей-Венем?
Что же с ним случилось?
Это касалось нас всех.
Обнесенный оградой лес, военные, забор, секретность…
Это касалось нас всех.
Я резко села в кровати.
Теперь мне все стало ясно.
Я начала не с той стороны. Я стала разыскивать его. Однако, пока я не узнаю, что с ним случилось, мне его не найти. Пока я не пойму, почему это так важно.
Снова лицо Вей-Веня. Но не пухлое детское личико, а его лицо в тот день. Вей-Вень на руках у Куаня. Бледность. Тяжелое, прерывистое дыхание. Воспоминания становились все отчетливее. Воспоминания, которые я силилась уничтожить, с которыми не могла смириться. Я сползла на пол, глядя в стену перед собой.
Вот он. Лицо бледное, волосы влажные. Капельки пота на переносице. Его глаза. Когда Куань отыскал его, Вей-Вень был в сознании. Его маленькое тельце боролось за возможность дышать. Он хрипел и с ужасом смотрел на меня, не в силах даже попросить о помощи. Где-то на полпути между холмом и жилыми домами его голова откинулась назад. Он потерял сознание. Я видела, как это произошло, его взгляд затуманился, а потом малыш закрыл глаза. Когда мы добрались до поселка, лишь слабое дыхание связывало его с этим миром.
Я уткнулась в колени, заставляя себя вновь пережить те минуты. Смотри на его лицо, давай же. Почему ему было так трудно дышать? Из-за чего?
Бледность, испарина. Что-то такое я и прежде видела… Внезапно в памяти обозначился еще один образ. Еще одно лицо. Дайу. Праздник в саду. Дайу в голубом брючном костюмчике лежит на земле. Ее черные туфельки блестят на солнце. А на лбу тоже испарина. Она пытается вдохнуть и хрипит — совершенно так же, и в глазах у нее тот же ужас и мольба. «Помоги», — читаю я в ее взгляде. Мы столпились вокруг. Когда это случилось, взрослые сидели чуть поодаль, а мы, дети, играли здесь, под деревьями. Я смотрю на раскинутые руки Дайу. В одной из них она что-то сжимает. Кусочек торта. Она совсем недавно положила его себе на тарелку. Мы играли, а она стояла рядом и откусывала от него.
— Дайу не дышит! Она не дышит!
К нам подбегает ее мама. Мы пропускаем ее вперед, и мама Дайу кричит:
— Моя сумка! Принесите мне ее!
Она разжимает дочкину руку, берет кусок торта и поворачивается к нам:
— Он с орехами?
С орехами? Мы не знаем, никто из нас, но она так пристально смотрит, что я чувствую себя виноватой. Обязанной знать, есть ли в этом торте орехи.
Кто-то приносит сумку, и мама Дайу роется в ней, ищет что-то, но не находит, и тогда она высыпает содержимое сумки на траву. Помада, бумажные салфетки, расческа. Мама Дайу хватает маленькую белую коробочку, на которой зелеными буквами что-то написано. Она разрывает бумагу и вытаскивает шприц.
Ко мне подходит моя мама. Она прижимает меня к себе, не позволяя смотреть, и осторожно уводит меня прочь.
— Мама, что случилось с Дайу? Что с ней? — спрашиваю я. — Что произошло?
Уильям
Наступило утро, и сито листвы не могло удержать солнечных лучей. Там, надо мною, все пришло в движение, ветер раскачивал деревья и гнал по небу облака. В этом мире не осталось места неподвижности. Голова закружилась, и я прикрыл глаза. Хотелось вечно лежать вот так, в желтой пустоте, не шевелясь, на холодной влажной земле. Существование утратило смысл, и ничто более не удерживало меня. Ни моя страсть — наука. Ни Эдмунд. Он потерян для меня, был потерян с самого начала. И даже похоть исчезла. Мне больше не хотелось прижиматься к земле, тешить наслаждением тело. Я желал, чтобы земля поглотила меня, жаждал сам превратиться в землю.
Я давно ничего не ел, но это не имело никакого значения. Во рту до сих пор стоял вкус сухого теста, горло пересохло.
Деревня, моя работа, мой дом — все это осталось далеко позади, за тысячи миль отсюда. Вчера ночью я шагал, пока ноги не заболели, пока не умерли звуки и меня не обступила полная тишина. Кое-где в лесу я набредал на тропинку, но сворачивал с нее, потому что она напоминала мне о людях. В конце концов я повалился в траву и уснул.
Разыскивают ли они меня? Тревожатся ли? Может, вскоре я услышу их крики, их голоса, зовущие меня, такие разные, от тоненького мяуканья Джорджианы до низкого грудного голоса Тильды. Впрочем, возможно, никто меня не ищет. Возможно, они привыкли к моему отсутствию и даже не заметили, что меня нет.
А может, их сейчас больше занимает Эдмунд? Ему сегодня, несомненно, нездоровится, впрочем, как обычно по утрам. Он взял в привычку просыпаться после полудня, на солнце бывает редко, поэтому бледен, подобно ночным существам. Однако причина этого — отнюдь не болезнь. Как же я не догадался… Нет, едва ли их беспокоит его недуг. Сегодняшний день ничем не отличается от других, и Эдмунд не впервые лежит вот так. Сегодняшний день — лишь один из вереницы дней, которые Эдмунд потратил, сном изгоняя из своего организма алкоголь. То, что я принимал за унаследованную от меня меланхолию, оказалось заурядным похмельем. Эдмунд был ничем не лучше работяг, которые топят свою жизнь в хмельном угаре. Горький пропойца.
Я следил за солнцем. Вскоре оно окажется прямо надо мной и высушит остатки жидкости во мне. На коже выступила испарина. Дышал я ртом, и мне казалось, будто место языка занял сухой лишайник. Мне хотелось поднять руку и вытереть капли пота, но рука была слишком тяжелой.
День катился вперед. Солнце вновь спряталось за листвой, тени вытянулись, в воздухе повисла прохлада. Мое тело стало таким
