В магазине царил полумрак. Я зажег несколько свечей и латунную лампу. Вокруг было на удивление чисто и прибрано. На широком прилавке я разглядел чернильницу, чековую книжку и тяжелые латунные весы — все это изящно выстроено в ряд по одному краю стола. Висевшую на потолке лампу тоже тщательно протерли и налили в нее масла, так что мне оставалось лишь зажечь ее. Прежде пол почти всегда был усыпан крупинками соли и перца, которые скрипели при каждом шаге, однако сейчас пол выскребли так, что видно было каждую трещинку и даже светлые вытоптанные дорожки, ведущие от прилавка к ящикам и к входной двери. Тильда говорила, что запереть магазин поручила Альберте, и ничего не упоминала о том, что кто-то заходил сюда после этого. Однако здесь явно кто-то побывал.
Я подошел к окну и посмотрел на подоконник. Чисто. Ни единой дохлой мухи, как это обычно бывает после долгого отсутствия. И дышалось легко, воздух не был спертым, а значит, мой магазинчик недавно проветривали. Я прошелся вдоль рядов маленьких ящичков, открыл один из них и заглянул внутрь. Чисто. Я открыл еще один. В этом тоже оказалось чисто.
Кто-то протер здесь пыль. Альберта? Насколько я знал, она устроилась в бакалейную лавочку, поэтому с моей стороны глупо было предполагать, что Альберте вздумалось вдруг бросить работу, чтобы помочь мне. Но кто бы это ни был, я чувствовал облегчение. Все вокруг блестело, магазин не просто можно было открыть в любую минуту для посетителей — таким сверкающе чистым они его никогда не видели.
Однако у меня имелся и повод опечалиться: на складе было почти так же пусто, как в Сахаре. Зерно и семена закончились, а соли, перца и специй осталось вполовину. В ящичках для цветочных луковиц я обнаружил лишь одинокие сухие листья и засохшие белые корешки. Альберта закрыла магазин, когда выпал снег, перед этим умудрившись распродать все те луковицы, которые положено сажать осенью, даже весьма сомнительные сухие нарциссы, уже несколько лет валявшиеся в ящике. Однако весенние луковицы и клубни комнатных растений еще оставались. Вообще говоря, выбор был неплохим. Я взял в руки несколько луковиц и обрадовался, словно пожал руку старому другу. Но, к сожалению, время этих цветов ушло: проращивать их в помещении уже слишком поздно, а если высадить в открытый грунт, ночные заморозки не дадут им расцвести.
Ну что ж, мне в любом случае придется открыть магазин и постараться продать то немногое, что у меня оставалось, показать Тильде, что я хотя бы попытался, пусть даже продержусь всего несколько дней.
Ровно в восемь я распахнул дверь, впустив внутрь солнце. На пороге поставил два горшка с георгинами, которые выкопал из цветника возле дома. На ветру они радостно кивали, озаряя улицу красным, розовым и золотым.
Я остановился на пороге. За спиной у меня был мой магазин — залитый светом и такой гостеприимный. Я расправил плечи. А ведь мне так не хотелось возвращаться сюда, в это место, давно ставшее обузой, тяжелым бременем легшее мне на плечи, — место, из-за которого под глазами у меня появились темные круги. Однако сейчас оно казалось чистым и притягательным, таким же свежевымытым, как и я сам. Магазинчик ждал посетителей, и я был готов вновь познакомиться с нашей деревушкой и взглянуть в глаза миру. Пусть приходят!
* * *К дверям магазина выстроилась очередь. Похоже, слухи о том, что я восстал из мертвых, разнеслись по всей деревне, и каждому вдруг понадобились мои почти превратившиеся в труху специи и высохшие цветочные клубни. К счастью, утром я сделал несколько заказов, потому что к полудню только и успевал, что обслуживать покупателей. Видимо, нескольких часов хватило, чтобы о моем выздоровлении узнали все. Меня не впервые удивляла скорость, с которой слухи разлетались по нашей маленькой деревушке, будто подгоняемые ветром, — по крайней мере, так оно было, когда происходило нечто значительное. Как сейчас. Если судить по количеству пришедших посмотреть на меня, мое возвращение, видимо, приравнивалось к воскрешению Христа.
Я слышал, как вокруг перешептываются, но то, что предметом этих пересудов был я сам, волновало меня на удивление мало. На этот раз я не видел ехидных ухмылок и не слышал язвительных комментариев, градом сыпавшихся на меня после доклада о Сваммердаме. Явившиеся смотрели на меня с доброжелательным любопытством, благоговейно склоняли головы и протягивали мне руки. В чем причина такого отношения, я понял, взглянув на собственное отражение в оконном стекле. Я изменился. Безвольный лавочник исчез, как исчезли мои пухлые одутловатые щеки, а занявший его место худощавый мужчина с чеканным профилем вызывал уважение. Он казался особенным, не таким, как они сами. О том, что именно со мной приключилось, знали лишь немногие, однако даже и те склонны были не насмехаться, а преклоняться предо мною. Ведь я столкнулся лицом к лицу с собственной смертью, но вступил с нею в схватку и победил.
Я был на коне. Деньги текли рекой. Я стремительно подсчитывал и выдавал сдачу, при этом непринужденно болтая со всеми желающими перекинуться со мною словечком и стараясь никого не обделить вниманием. «Как поживает ваша дочь Виктория и ее супруг? Наградил ли Господь их детишками? А как на ферме дела? Сколько-сколько жеребят? Просто удивительно! А как всходы? Как по-вашему, урожайный год будет? Да это же крошка Бенджамин, подумать только — уже десять лет… А какой сообразительный! Он далеко пойдет, этот мальчуган».
Вечером, запирая магазин, я легким, отлаженным движением вставил ключ в замок. В другой руке я держал туго набитый кошелек. Ноги мои налились приятной тяжестью, однако я и сам не заметил, как прошагал полкилометра до дома. Там меня ждали книги, я собирался просидеть над ними до полуночи, потому что усталости совершенно не ощущал — напротив, у меня словно прибавилось сил. Прежде мне казалось, что нужно выбирать, однако сейчас ко мне пришло осознание: я вполне
