Инструменты я приготовил заранее, и толстые пахучие доски — тоже.
Начал я с каркасов. Электропилой выпилил планки нужного размера и резиновым молотком подогнал их друг к дружке. Дело шло споро, и результат был виден почти сразу. А вот с рамками я возился подолгу. На каждый улей приходилось по десять рамок. Единственное, что мы покупали в готовом виде, — это металлическую разделительную сетку для пчелиной матки с ячейками шириной в 4,2 миллиметра. Матка через такие ячейки пролезть не могла, а более мелкие рабочие пчелы с легкостью передвигались по улью. Да, кое-какие мелочи мы все-таки покупали.
Работа гнала сон. В прохладной мастерской, где в воздухе летала похожая на снежинки деревянная стружка, усталость отступала. К тому же под сердитые завывания электропилы все равно не уснешь. Вообще-то я всегда работал в наушниках, но сейчас надевать их не стал, позволив шуму заполнить голову — так в ней больше ни для чего места не оставалось.
Как пришла Эмма, я и не заметил. Возможно, она там долго стояла и смотрела на меня, во всяком случае, наушники надеть успела. Я заметил ее, когда повернулся взять пару реек. Эмма стояла в огромных желтых наушниках и улыбалась.
Я выключил пилу.
— Ты чего?
Но она лишь показала на свои наушники и слабо покачала головой. Понятно. Она меня не слышит. Мы стояли и глядели друг на друга, а она улыбалась. Эту улыбку я бы ни с какой другой не спутал. Женщины часто болтают про климакс, приливы, потливость и — да, от моих ушей это тоже не укрылось — про то, что больше им ничего не хочется. Однако Эмма оставалась такой, как прежде. А сейчас она стояла там, надев наушники, и что у нее на уме, догадаться было нетрудно.
Давненько мы этим не занимались, по нашим меркам — целую вечность. Последний раз был еще до приезда Тома. Пока он тут жил, мы стеснялись — боялись, что он услышит, словно Том по-прежнему был малышом и спал в нашей комнате. Каждый раз, ложась в постель, мы переходили на шепот, накрывались одеялом и читали перед сном книжки. А после его отъезда я про это вообще и думать забыл.
Эмма обняла меня и, закрыв глаза, поцеловала в губы.
— Я… не знаю, — сказал я. Мое тело сделалось каким-то неуклюжим и неповоротливым. — Я что-то устал.
В ответ она улыбнулась и вновь показала на наушники. Я попытался снять их, но она оттолкнула мою руку. Мы стояли рядом, я держал ее за руку, а Эмма все улыбалась.
— Ладно. — Я достал еще пару наушников. — Хочешь вот так, да?
Я вдруг будто ожил. Нет, тишина не наступила, даже когда я нацепил наушники, — ни одни наушники не в силах заглушить звон в ушах, дыхание и стук сердца.
Мы поцеловались, ее язык был мягким, а рот — теплым. Я усадил ее на верстак, так что ее лицо оказалось напротив моего. В мастерской было холодно, и когда мои ледяные пальцы коснулись ее кожи, Эмма вздрогнула, но не оттолкнула меня. Я немного подышал на пальцы, но, видно, так и не согрел их толком, потому что, когда я засунул руки ей под свитер, она задрожала. Она откинулась назад, ноги болтались на весу, и я поцеловал ее в живот, но она подтолкнула мою голову вниз. Когда мой язык проник внутрь, ее тело затряслось. Возможно, она застонала, но этого я не слышал.
Потом мы оба залезли на верстак. Она сверху. Все закончилось довольно быстро — уж слишком там было холодно, а столешница показалась мне чересчур жесткой.
После Эмма сняла наушники, надела брюки и заправила в них футболку. Я и сказать ничего не успел, как она уже скрылась за дверью. А ее тепло осталось, горячим облаком повиснув над верстаком.
Галф-Харборс. Это название, оно вернулось. Галф-Харборс. Мой мозг месил эти слова, будто тесто. Галф-Харборс, Харб-Галфорс, Борс-Галфхарб. Я тряс головой, но избавиться от них никак не получалось — проклятое название не отставало от меня. Галф-Борсхарб, Борс-Харбгалф, Харб-Форсгалф.
Там сейчас жарища. Эмма ничего не заметила, но я вчера специально дождался, когда по телевизору будут передавать прогноз погоды в Тампе. Насколько я понял, осадков там в это время года бывает мало. Здесь едва весна началась с ее ливнями, а там уже настоящее сказочное лето. Солнце. Барбекю. Дельфины. Дюгони.
Галф-Харборс.
Это название намертво засело у меня в голове. Ну ладно уж, если так. А она у меня молодец, Эмма-то. Повезло мне с ней. И неважно, что дальше будет. Ничего не изменится, даже если нам вдруг вздумается переехать во Флориду.
Тао
Наконец наступил День отдыха. Внезапно, как обычно. Лишь накануне вечером нам сообщили о решении Комитета: граждане, в конце концов, заслужили выходной день. До нашего сведения это довела Ли Сьяра, руководитель Комитета, женщина, рассказывающая о принятых Комитетом решениях. Ее голос лился из радиоприемников, а сама она смотрела с поцарапанных информационных экранов. Ее рассудительный речитатив всегда звучал одинаково, независимо от того, несла ли она нам хорошие новости или плохие. Опыление окончено — так она сказала. Сезон цветения скоро завершится. Они могут позволить нам это. Мы, члены коллектива, можем себе это позволить.
Таких дней мы дожидались на протяжении долгих недель, прошлый выходной был два месяца назад. От однообразных движений суставы рук болели все сильнее, все сильнее ныли по вечерам плечи, в ногах, не знавших отдыха, поселилась вечная усталость, а мы все ждали.
В кои-то веки я проснулась не от будильника. Меня разбудил солнечный свет. Солнце било в лицо, а я лежала, закрыв глаза и чувствуя, как по комнате разливается тепло. Разлепив наконец веки, я огляделась. Кровать пуста. Куань уже встал.
Я встала и прошла на кухню. Он сидел за столом с чашкой чая и смотрел в окно, на поля, а на полу играл Вей-Вень. В доме было тихо, настоящий день отдыха, как оно и было решено. Даже Вей-Вень вел себя спокойнее обычного — возил по полу красную игрушечную машинку и тихо рычал.
Его мягкие темные волосы смешно торчали на затылке, коротенькие пальцы сжимали машинку, а губами он так старательно имитировал шум двигателя, что в уголках рта пузырились капельки слюны. Он с головой ушел в игру. Наверняка мог бы просидеть так несколько часов подряд. Строил бы дороги для всех своих машинок и города, полные жизни.
Я присела рядом с
