Я попытался выпрямиться, но мои кости будто бы разучились поддерживать тело, и мне пришлось облокотиться на подушку. И даже для этого мне пришлось приложить усилия. Я подавил желание натянуть одеяло до самой шеи, чтобы приглушить запах. Зловоние, источаемое моим телом, было невыносимо. Почему я прежде не замечал, что мне необходимо принять ванну? Я провел рукой по лицу. Щетина, как всегда, густая, отросла на несколько сантиметров и превратилась в клокастую бороду. Я наверняка походил на пещерного человека.

Эдмунд посмотрел на мои ноги, торчащие из-под одеяла. Ногти были длинными и грязными. Я быстро втянул ноги под одеяло и сел.

— Так о чем, Эдмунд, ты хотел со мной поговорить?

Он старался не встречаться со мной глазами, однако вопрос задал без малейшего смущения:

— Скоро ли отец оправится от недуга?

Краска стыда бросилась мне в лицо. Тильда просила. Девочки просили. Доктор просил. Но Эдмунд — впервые…

— Я бесконечно благодарен тебе за то, что ты пришел, — сказал я, готовый вот-вот разрыдаться. — Я так хотел бы все объяснить!

— Объяснить? — Он провел рукой по волосам. — Мне не нужны объяснения. Я лишь хотел попросить тебя встать с постели.

Как я мог ему ответить? Чего он ожидал от меня? Я похлопал ладонью по матрасу, приглашая его присесть.

— Садись, Эдмунд. Давай поболтаем. Чем ты в последнее время занимался? (Он не сдвинулся с места.) Расскажи мне про учебу. Голова у тебя светлая, поэтому, надеюсь, в школе ты делаешь успехи?

Он ждал осени, готовился к ней, ведь именно осенью начиналась его учеба в столице. На учебу ему мы долго откладывали, но сейчас она, наверное, уже шла полным ходом. У меня вдруг кольнуло в груди. Деньги на учебу, наши накопления — а вдруг, пока я лежал тут, Тильда их потратила?

— Надеюсь, все идет своим чередом? Учеба тебе легко дается? — быстро спросил я.

Он кивнул — впрочем, без особой радости.

— Да, когда есть вдохновение.

— Хорошо! От вдохновения многое зависит. — Я протянул ему руку: — Садись же. Давай побеседуем по душам. Я так по тебе соскучился.

Но он не сдвинулся с места.

— Мне… мне надо идти.

— Всего несколько минут? — Я старался, чтобы голос мой звучал легко и непринужденно.

Он мотнул головой, отбросив челку, но на меня так и не посмотрел.

— Я должен заниматься.

Мне было приятно слышать, что он готовится к занятиям, и тем не менее — раз уж он пришел навестить меня — почему бы не уделить мне чуть больше времени?

— Мне просто хочется побыть рядом с тобой, — умолял я. — Всего минутку!

Он едва слышно вздохнул, но подошел ближе, присел на краешек кровати и протянул мне руку.

— Спасибо, — тихо сказал я.

Его рука была теплой и гладкой. От нее словно струился волшебный свет, она была мостиком, по которому до моего тела добралась здоровая кровь сына. Мне хотелось сидеть так вечно, но я уже видел в Эдмунде признаки его вечного беспокойства. Рука подергивалась, он заерзал и шаркнул ногами.

— Прости, отец. — Эдмунд резко поднялся.

— Ничего, — ответил я, — тебе не стоит извиняться. Я все понимаю. Тебе нужно заниматься — это ясно.

Он кивнул, не отрывая взгляда от двери. Ему хотелось поскорее покинуть меня, опять обречь на одиночество.

Он сделал несколько шагов, но потом вдруг остановился, будто вспомнив о чем-то, и повернулся ко мне:

— Послушай, отец… Когда у тебя вновь появится желание подняться с кровати?

Я сглотнул слюну. Эдмунд достоин честного ответа.

— Не в желании дело… Страсть, Эдмунд. Ее я утратил.

— Страсть? — Он поднял голову. Вероятно, это слово навело его на определенные мысли. — Значит, нужно вновь обрести ее, — поспешно проговорил он, — и позволить ей вести тебя дальше.

Я был не в силах сдержать улыбку. Такие высокие слова в устах беспокойного мальчика.

— Без страсти мы ничто, — сказал он с грустью, которой я никогда прежде не замечал в нем.

Не проронив больше ни слова, он вышел из комнаты. Я вслушивался в поскрипыванье досок под его ногами, а потом затихло и оно. Но, несмотря ни на что, мне казалось, что еще никогда раньше мы с ним не были так близки.

Рахм оказался прав: я пожертвовал страстью ради мирской суеты. И Рахма я потерял, потому что не проявлял страсти к своему занятию. Однако Эдмунд остался со мной, я по-прежнему мог доказать ему что-то, заставить его гордиться. Таким образом мы станем ближе друг другу. Я спасу честь семьи, и наша близость принесет плоды. Возможно, я даже вновь завоюю расположение профессора Рахма и нас станет трое: отец, сын и наставник.

Я перевернулся набок, сбросил одеяло с моего зловонного тела и встал. На этот раз окончательно.

Джордж

Я закрылся в мастерской — сооружал новые ульи, как обычно и бывает в это время года. Весна двигалась к нам семимильными шагами, природа готова была вот-вот одеться в зеленое, а все вокруг только и ахали — какая, мол, повсюду красота, да как приятно понежиться под солнышком. Я же сидел в мастерской, под потрескивающими лампами, и как чокнутый строгал и заколачивал гвозди. В этом году я просиживал там дольше обычного. После того как Том уехал, мы с Эммой разговаривали мало. Я почти все свободное время проводил в мастерской — вроде как побаивался вступать с ней в спор. Язык у нее подвешен получше моего — с женщинами такое часто бывает, — и она нередко добивалась, чего хотела. Да и если вдуматься, частенько она бывала права. Вот только не в этот раз. Уж тут-то я в своей правоте не сомневался.

Впрочем, я все равно прятался в мастерской, именно поэтому. Просиживал там с утра до вечера. Чинил старые ульи и мастерил новые. Не такие, как у всех, нет, ульи в нашей семье были особые. Их чертежи, вставленные в рамочку, висели на стене в столовой — это Эмма в свое время постаралась. Эти чертежи она отыскала на чердаке, в сундуке со старым тряпьем, они валялись там, потому что в моей семье все и так наизусть помнили мерки. Сам же сундук был древний, настоящий антиквариат, и пожелай мы — могли бы выручить за него кругленькую сумму. Но мне этот сундук грел душу, напоминал о моих предках, о корнях. Сундук приехал из Европы, когда первый из моих здешних предков ступил на американскую землю. Точнее, первая. Это была одинокая женщина. Ей это все и принадлежало — и сундук, и чертежи.

Бумага пожелтела и крошилась, но Эмма заказала для чертежей массивные позолоченные рамки со стеклом и спасла их. Она даже повесила их так, чтобы на них не падали солнечные лучи.

Мне эти чертежи все равно были без надобности. Я уже столько ульев сколотил, что даже ослепни я — руки все равно вспомнили бы. Некоторые даже смеялись над нами: кроме нас, никто из пчеловодов не