Я знаю, что хотел сказать мне Игнацио!

Последние сомнения исчезли, когда он сообразил, что Игнацио Бузони был как раз тем человеком, у которого имелся ключ от этих дверей.

Роберт, врата для тебя открыты, но надо спешить.

Лэнгдон вернул пожилой англичанке айфон и от души поблагодарил ее. Затем поспешил к Сиенне и шепотом взволнованно произнес:

– Я знаю, о каких вратах говорил Игнацио! Врата рая!

Сиенна удивилась.

– Врата рая? А разве они… не на небесах?

– Вообще-то да, – подтвердил Лэнгдон с лукавой улыбкой и направился к двери. – Если знать, где смотреть, то Флоренция и есть небеса!

И смело у источника крещенья… приму певца венок.

Лэнгдон вел Сиенну по узкой улочке Студио, и слова Данте продолжали крутиться у него в голове. Скоро они окажутся на месте, и с каждым шагом Лэнгдон ощущал все большую уверенность в правильности своей догадки и в том, что им удалось уйти от погони.

Врата для тебя открыты, но надо спешить.

В конце похожей на узкое ущелье улицы послышался глухой гул, который постепенно становился все громче. Вдруг стены, сжимавшие улочку, расступились, и их взору предстало огромное открытое пространство.

Соборная площадь.

Это место с впечатляющим комплексом строений издавна служило религиозным центром Флоренции. Но в наши дни площадь стала одной из главных достопримечательностей столицы Тосканы, и уже с утра вокруг знаменитого собора скопилось множество туристических автобусов и толпились приезжие.

Лэнгдон и Сиенна вышли на площадь с южной стороны и оказались перед боковой стеной собора, облицованной сверкающим зеленым, розовым и белым мрамором. От размеров собора и его потрясающего великолепия невольно захватывало дух – величиной он практически не уступал стелле мемориала Джорджа Вашингтона, если положить ее набок, и казался бесконечным.

Несмотря на отказ его создателей от традиционной монохромной каменной филиграни в пользу необычайно яркой смеси цветов, своей основательностью и внушительностью собор являл пример готической классики. При первом посещении Флоренции архитектура собора показалась Лэнгдону аляповатой, однако впоследствии он не раз ловил себя на том, что разглядывает строение часами, очарованный его необычной эстетикой, и, наконец, по достоинству оценил его потрясающую красоту.

Дуомо – или собор Санта-Мария-дель-Фьоре, – которому Игнацио Бузони был обязан своим прозвищем, на протяжении столетий являлся не только духовным центром Флоренции, но и местом, где разыгрывались настоящие драмы и плелись хитроумные интриги. В беспокойном прошлом собора были и гневное возмущение тех, кому не понравилась фреска Вазари «Страшный суд» на куполе, и яростные споры при выборе архитектора, которому можно доверить возведение купола.

В конце концов выгодный контракт достался Филиппо Брунеллески, который и построил самый большой в то время в мире купол. А сегодня его скульптура сидит перед Палаццо-дей-Каноничи и одобрительно смотрит на созданный им шедевр.

Лэнгдон задрал голову вверх, чтобы взглянуть на покрытый красной черепицей купол, который явился невероятным достижением архитектуры той эпохи, и вспомнил, как по глупости решил подняться на него. Оказавшись на узкой, забитой туристами лестнице, он испытал один из самых жестоких приступов клаустрофобии в своей жизни. Но он все равно не жалел, что решил подняться, потому что это испытание сподвигло его прочитать увлекательный роман Росса Кинга «Купол Брунеллески».

– Роберт, мы идем? – спросила Сиенна.

Оторвав взгляд от купола, Лэнгдон сообразил, что невольно остановился, любуясь собором.

– Извините.

Они продолжили путь, обходя площадь так, чтобы держаться поближе к домам. Теперь собор находился справа от них, и из боковых дверей уже выходили туристы, вычеркивая его из списка намеченных к осмотру достопримечательностей.

Впереди высилась колокольня – второе из трех зданий архитектурного ансамбля. Известное как колокольня Джотто, это строение не оставляло сомнений в том, что оно составляет единое целое с собором. Облицованная таким же сверкающим зеленым, розовым и белым мрамором квадратная башня устремлялась к небу на головокружительную высоту почти в триста футов. Лэнгдона всегда поражало, как это изящное строение могло благополучно простоять столько веков, выдержав и землетрясения, и непогоду, да еще с такой тяжеленной ношей наверху – ведь колокола весили больше двадцати тысяч фунтов.

Сиенна шагала рядом, нервно поглядывая на небо. Она явно боялась появления на нем беспилотника, но пока небо оставалось чистым. Несмотря на ранний час, народу на площади было много, и Лэнгдон старался держаться в самой гуще толпы.

Возле колокольни они миновали цепочку уличных художников, рисовавших для туристов дружеские шаржи – подростка на скейтборде; девушку с лошадиными зубами, которая замахивается клюшкой для игры в лакросс; пару молодоженов, целующихся на единороге. Лэнгдону показалось забавным, что таким «художеством» разрешают заниматься на той же священной мостовой, где некогда ставил свой мольберт юный Микеланджело.

Быстро обогнув колокольню Джотто, Лэнгдон с Сиенной повернули направо и прошли по открытому участку площади непосредственно перед фасадом собора. Здесь туристов было больше всего – съехавшись со всего мира, они снимали на видеокамеры и мобильники живописный фасад здания. Бросив в их сторону мимолетный взгляд, Лэнгдон тут же переключился на относительно небольшое строение прямо напротив собора. Это было третье здание комплекса. Оно ему нравилось больше всего.

Баптистерий Сан-Джованни.

Облицованный таким же белым и зеленым мрамором, с такими же полосатыми пилястрами, как у собора, баптистерий отличался от главного здания ансамбля своей необычной формой – правильного восьмигранника. Многие отмечали сходство трех его четких ярусов, которые венчала пологая белая крыша, со слоеным тортом.

Но Лэнгдон знал, что своей восьмиугольной формой здание было обязано не эстетике, а символике. В христианстве число восемь символизирует возрождение и обновление. Восьмигранник был зрительным напоминанием о том, что «в шесть дней Господе создал небо и землю, море и все, что в них; а в день седьмой почил». На восьмой же день таинством крещения христианам дается жизнь второго рождения и прощение грехов. Вот почему восьмиугольник стал обычной формой крещален во всем мире.

Считая баптистерий одним из самых впечатляющих зданий Флоренции, Лэнгдон находил определенное ему место очень несправедливым. В любом другом городе мира этот баптистерий наверняка бы оказался в центре внимания. Однако здесь, на фоне двух огромных строений, он казался самым невзрачным – своими размерами они просто подавляли его.

Но это лишь внешне, напомнил себе Лэнгдон, представляя невероятную по великолепию мозаику интерьера. Она была настолько впечатляющей, что в древности восторженные поклонники считали, будто именно так выглядели небеса. Если знать, где смотреть, сказал Лэнгдон с лукавой улыбкой Сиенне, то Флоренция и есть небеса!

За столетия в этом восьмигранном святилище приняло крещение бесчисленное множество знаменитостей, в числе которых был и Данте.

Я возвращусь поэтом… И смело у источника крещенья… приму певца венок.

Данте был изгнан, и ему не позволили вернуться к крещальне, но в Лэнгдоне крепла надежда, что после всех злоключений прошлой ночи посмертная маска поэта все-таки