– А я здесь при чем? – невольно скривившись, проворчал я.
– Мне очень хочется надеяться, что, получив твое прощение, он сможет справиться с собой, – медленно произнес дядя Федор.
– А если нет?
– Его прадед когда-то заключил ряд с ниппонским родом Кагеяма, служил им почти сорок лет и только в шестидесятых вернулся с семьей на родину. Он и правнука воспитал… соответственно, – развел руками Громов, и я опешил.
– Да ну… бред, – протянул я. – Он что, всерьез решил сделать сеппуку?
– Этот может, – кивнул дядя Федор.
– Ша-антаж! – Я ошеломленно покачал головой. Громова перекосило, словно он лимон сожрал. Целиком.
– Это не шантаж, Кирилл. Это только мое предположение, – произнес он. – Но я же хорошо знаю Владимира, так что, поверь, у меня есть все основания предполагать, что так и будет. Живот себе вспарывать он, может, и не станет, но выкинуть что-то самоубийственное вполне способен. Особенно учитывая, что не далее как сегодня утром я освободил его от клятвы.
– Жуть. Двадцать первый век на дворе, – схватившись за голову, промычал я. – А тут, понимаешь, самураи, ронины, харакири… сакуры только не хватает, повеситься не на чем. Брр…
– Так что, Кирилл? Встретишься с ним? – даже глазом не моргнув от моей реакции, спросил дядя Федор.
– Куда ж я денусь!
Вот так и получилось, что поздним осенним вечером, практически ночью, я оказался на берегу небольшой подмосковной речушки в компании с первым ронином земли русской. И не могу сказать, что это было приятное соседство. Разочарованием и черной безысходностью от него несло так, что я вынужден был признать факт: если ничего не сделать, этот человек умрет. Собственно, он уже и так почти труп.
Признаюсь честно, никогда не верил в то, что самураи действительно сами лишали себя жизни, потеряв сюзерена. Но вот в тот момент, когда я увидел Гдовицкого, больше похожего на тень, чем на сильного человека, каким он был еще год назад, почувствовав его эмоции… понял, что был не прав. Не в сюзеренах дело. Дело в служении. Для Гдовицкого служба была смыслом жизни, но те, кому он служил, не оправдали доверия своего вассала, не вписались в четкий кодекс его чести и тем самым обесчестили его самого. На самом деле это жутко – видеть такую веру в свои убеждения, жутко и… восхитительно. Страшное сочетание.
Мы проговорили с Владимиром Александровичем до самого утра. Точнее, говорил Гдовицкой, а я слушал. Он не просил прощения, как предполагал Громов, не пытался оправдаться или в чем-то убедить ни меня, ни себя. Владимир Александрович рассказывал о себе и своей жизни, о чем-то долго и красочно, о чем-то сухо и коротко… но исчерпывающе. Он словно читал собственное жизнеописание, а в эмоциях этого странного, ни на кого не похожего человека я чувствовал, как он переживает каждое воспоминание, словно проживает его заново. Я не перебивал его, не переспрашивал. Просто сидел рядом и слушал, запоминал…
К утру Владимир Александрович выдохся, и его хриплый голос утих. Гдовицкой поболтал опустевшей флягой, содержимым которой всю ночь смачивал горло, и, печально вздохнув, отбросил ее в сторону. После чего повернулся лицом к восходящему солнцу и застыл на месте.
Дядя Федор был не прав. Гдовицкой не сломался. Он просто решил, что его служение закончено. Люди, которым он доверил свою жизнь, силы и умения, не смогли по достоинству оценить доверенное. Но ведь это не вина клинка, что ему достался косорукий хозяин, правда? Да, Владимир Александрович не клинок, у него есть своя воля. Только думается мне, что, будь такая воля у того меча, он бы тоже предпочел треснуться со всей дури о ближайший камень, так чтоб сразу в осколки! Собственно, за этим, как выяснилось, Гдовицкой и явился.
Долг чести. Владимир Александрович почему-то посчитал, что во всех моих бедах есть немалая доля его вины, и он решил ее избыть. Избыть так, как сам считал правильным. От такого завихрения в мозгах ниппонутого эфирника я слегка… да кой черт! Я был в шоке!
– Владимир Александрович, я правильно понимаю ситуацию: вы хотите, чтобы я помог вам отбросить копыта? – произнес я, окинув взглядом сидящего напротив меня мужчину.
Тот вздохнул.
– Я хочу, чтобы ты проводил меня боем, Кирилл, – ответил он. – Боем… а не зарезал, как глупую курицу.
– Понимаю. – Я на миг застыл, вспоминая, как сам ушел из прошлого мира. А в следующую секунду в голове искрой проскочила совершенно сумасшедшая мысль. – Хорошо, Владимир Александрович, я вас понял и готов помочь. Но у меня есть условие.
– Выполню, если это в моих силах, – словно ожидая такого поворота, невозмутимо кивнул мой визави. Что ж, и это хорошо. – Озвучишь?
– Разумеется, – ответил я. На формулировку требуемого условия у меня ушло несколько секунд. Услышав же мои пожелания, Гдовицкой вздрогнул.
– Ты уверен, что этого хочешь? – спросил он.
– В том случае, если вы уверены, что такой исход вас устроит. Только честно, – кивнул я в ответ.
– Я буду рад такой твоей победе. Но учти, сделаю все, чтобы ты бился беспощадно, – неожиданно улыбнулся он, поднимаясь на ноги. – Честный бой, честная плата, а, Кирилл Николаевич?
– Именно, Владимир Александрович. Поединок без ограничений, победитель получает все! – отскакивая от резко зафонившего Эфиром противника, воскликнул я.
Бой!
Гдовицкой не зря прослыл серьезным бойцом. Быстрый, жесткий и с потрясающе развитой чувствительностью, позволяющей ему предугадывать атаки противника. Но самое паршивое, что он каким-то образом смог блокировать мою способность к перемещениям. Первое же окно, открытое за его спиной, тут же пошло рябью и схлопнулось, попутно отшвырнув меня на добрых пять метров. А в следующую секунду в меня прилетела мощная водная плеть. Она моментально изорвала в лоскуты куртку, рубаху, личный кинетический щит и достала до плоти, чтобы тут же истаять, оросив землю кровавыми брызгами.
Только разгон и совершенно сумасшедший бросок в сторону уберегли меня от следующей водной техники, пушечным ядром ударившей в грунт. Рывок вперед, с рук слетают воздушные серпы, почти безобидные для противника, прикрытого мерцающим щитом воды, но я и не пытался его пробить. Достаточно того, что поток этих самых серпов, вспарывая воду, мутит ее, заставляет вспениться, перекрывая обзор. И этого хватает, чтобы отвести глаза и скользнуть в сторону, огибая Гдовицкого по большой дуге. Черт!
Потеряв меня из виду, противник не стал крутить головой, а просто накрыл пространство вокруг себя рукотворным туманом. И стоило мне коснуться его полупрозрачных языков, как в центре техники что-то ухнуло, и я едва успел пригнуться, пропуская над головой очередное ядро воды. Пролетев надо мной, техника угодила в дерево, и то, вздрогнув от корней до верхушки, с жутким треском рухнуло наземь. Отпрянув от тумана, который мой противник, оказывается, способен чувствовать, словно собственное тело, я, не снимая отвода глаз, отошел в лес… подумать.
Итак, что
