Поколебавшись – как только что Мама, – она обернулась и посмотрела на кровать. Там лежала маленькая девочка – лежала и смотрела в потолок. Ее лицо, губы и волосы были такими же белыми, как подушка. Виктория знала, что находится сейчас одновременно и в постели, и на пороге, но не испытывала при этом ни страха, ни удивления. Скорее чувствовала себя виноватой – как в тех случаях, когда пробовала самостоятельно выбраться из высокого детского стула и Мама в панике бежала к ней на помощь.

Виктория никогда долго не колебалась: позыв к путешествию неизменно оказывался сильнее сомнений.

Она бесшумно выбралась в коридор, ощущая себя необыкновенно легкой, куда более легкой, чем Вторая-Виктория! Такой же легкой, как пена в ванне. Когда она погружалась в пенную воду с головой, вызывая испуганные крики Мамы, все предметы виделись ей совсем иначе: их контуры колебались, краски становились расплывчатыми. Виктория взглянула на себя в большое зеркало. Его поверхность напоминала водоворот: точно такой же бывал на дне ванны, когда Мама вынимала затычку.

Виктория легко, как мыльный пузырек, запрыгала вниз по ступенькам парадной лестницы; ее притягивали голоса в гостиной. Пересекая вестибюль, она почувствовала чье-то присутствие за входной дверью, которую оставили приоткрытой.

Девочка выглянула наружу.

Сначала она увидела только осенние деревья, качавшиеся под ветром. Шел дождь. Он шел каждый день, и, хотя этот дождь был ненастоящий и никого не мочил, Виктория предпочитала солнечные дни. Она проводила глазами птицу, парившую в небе, но знала, что и птица тоже ненастоящая. Снаружи все было ненастоящее. Так сказала ей Мама. Виктория спрашивала себя, как же выглядят настоящий дождь, настоящие деревья и настоящие птицы. Крестный не водил ее туда, где можно было ими любоваться, а сама она ни разу не осмелилась покинуть дом во время своих путешествий.

Внезапно Виктория увидела дыру. Огромную дыру прямо посреди парка. В этом месте не росли деревья и трава, не шел дождь. Там не было ничего, кроме пыльного паркета.

А прямо перед ней на крыльце сидели двое. Дама-с-Разными-Глазами и Рыжий-Прерыжий-Добряк.

Друзья Крестного.

Хотя Виктория подошла ближе, ни тот, ни другая ее не заметили. Они разговаривали. Она уже стояла совсем рядом, но их голоса все равно оставались далекими и искаженными.

– Что-то он долго возится, наш аристократ! – ворчала Дама-с-Разными-Глазами. – Аркантерра сама собой не найдется, а этот замок мне опротивел вконец. Здесь полно иллюзий, прямо не знаешь, куда смотреть.

И она послала плевок в большую дыру.

Виктория попятилась. Однажды, во время своего путешествия, она прошла перед Дамой-с-Разными-Глазами и тут же очутилась на месте Второй-Виктории, то есть в постели. Может, Дама-с-Разными-Глазами и не могла ее видеть, но все же лучше держаться от нее подальше – очень уж она странная.

Рыжий-Прерыжий-Добряк облокотился на ступеньку, и Виктория увидела его улыбку, такую плотоядную, словно ему вдруг пришло на ум съесть Даму-с-Разными-Глазами.

– Ну, лично я прекрасно знаю, куда мне смотреть.

Дама-с-Разными-Глазами надвинула фуражку на глаза, и дыра в центре парка мгновенно стала невидимой, как и ее лицо.

– Я серьезно говорю, Рене. С тех пор, как умерла Матушка Хильдегард, я себя чувствую здесь не на своем месте. Как и в Небограде, как и на всем Полюсе. Мне плевать на то, что все эти дворянчики меня презирают, я им отвечаю тем же. Но до чего же противно смотреть на наших бывших товарищей, которые стелются передо мной, как последние трусы! Хотят объявить забастовку, хотят протестовать, хотят требовать прибавки к жалованию… и встают по стойке смирно перед любым аристократишкой. Как же ты хочешь низвергнуть Бога, если даже не способен справиться с кучкой маркизов?! Ну, что ты на это скажешь, господин синдикалист? Ты хоть понимаешь, что тебя считают предателем за одно то, что ты якшаешься со мной?

Рыжий-Прерыжий-Добряк положил руку на плечо Дамы-с-Разными-Глазами и привлек ее к себе.

– Что скажу? А вот что: первому же, кто посмеет обидеть мою хозяйку, я вышибу зубы. Не сомневайся, Гаэль, я серьезно говорю.

Дама-с-Разными-Глазами молчала, но Виктория приметила ее улыбку под козырьком фуражки. Она никогда не замечала, чтобы Отец и Мама так обращались друг с другом, и эта мысль отдалась болью в ее другом теле – том, которое осталось в постели.

Девочка обернулась и увидела на лестничных перилах Балду, который пристально смотрел на нее желтыми глазами. Виктории всегда ужасно хотелось погладить его, но Мама считала котов слишком опасными. Девочка робко потянулась к нему; Балда зашипел и кинулся прочь.

Виктория побежала обратно в дом – с чувством, что совершила непоправимую глупость. На какой-то миг ее соблазнила мысль снова стать Второй-Викторией – той, что в постели, – и заснуть, как велела Мама, но, едва она услышала звуки арфы, сомнения бесследно рассеялись.

И снова соблазн путешествия затмил все остальное.

Она бесшумно вошла в гостиную и замерла, увидев Старшую-Крестную. Та стояла у окна, сложив руки на груди, и хмуро взирала на облака. Виктория еще не очень хорошо знала эту даму. Ее строгий вид и желтое лицо наводили на нее робость.

К счастью, тут же была и Мама. Она сидела за арфой, и ее красивые руки с татуировками порхали от струны к струне, как фальшивые птицы в парке. Виктория подошла к ней, чтобы приласкаться, но Мама ее не увидела.

К великой радости Виктории, здесь же находился и Крестный. Разлегшись поперек кресла, он тасовал почтовые конверты, словно карточную колоду.

– Господи, одни только брачные предложения! Малышке еще и трех лет не исполнилось, а ее уже считают лучшей партией на Полюсе. Мы все их отвергнем, разумеется?

Голос Крестного тоже звучал невнятно – Виктории пришлось напрячь слух, чтобы его расслышать. А Мама продолжала перебирать струны арфы, не отвечая ему.

– Вы всегда играете особенно проникновенно, дорогая, когда сердитесь на меня, – продолжал Крестный с ухмылкой, широкой, как прореха в его цилиндре. – Я же вернул вам Викторию живой и невредимой, разве нет? Она все время была у меня на глазах, внутри Розы Ветров. Я знаю, что Небоград не внушает вам симпатии, но вы не сможете вечно держать свою дочь взаперти в этом замке. Поверьте мне: я применял тот же метод к моим бывшим сестрицам, а они за два года свободы приобрели такую скандальную репутацию, какой даже я никогда не мог похвастаться.

Виктория не понимала, о чем он говорит, – слишком много трудных слов разом, – но ей это было безразлично. Его встрепанные волосы, золотистая щетина и дурацкая поза восхищали девочку. Она ужасно любила своего Крестного.

– Ну же, Беренильда, – настаивал он, обмахиваясь конвертами, как веером. – Я ведь скоро опять отбываю в путешествие,