Мир приник к громкоговорителям.

Олимпиада, какой еще не было.

Болельщики маэстро с попугайского острова живут в трагическом неведении.

Последняя ночь.

Фаворит проиграл.

Они покончили с собой, не в силах пережить поражение любимца.

У Чехова есть рассказ: десятилетняя нянька хочет спать, поэтому душит крикливого младенца.

Бедная нянька: она не могла иначе. Я нашел способ. Я не слышу раздражающего кашля, игнорирую явно враждебное, провокационное поведение старого портного.

Не слышу. Два часа ночи. Тишина. Ложусь спать – на пять часов. Завтра днем досплю остальное. Хотел бы я как-нибудь упорядочить свою писанину. Это будет трудно.

21 июля 1942 года

Завтра мне исполняется то ли шестьдесят три, то ли шестьдесят четыре года. Отец пару лет все не мог собраться и оформить мне свидетельство о рождении. Из-за этого я пережил пару очень неприятных моментов. Мама назвала это преступной халатностью: будучи адвокатом, отец не должен был так медлить с оформлением свидетельства о рождении.

Имя мне дали в честь деда, а деда звали Герш (Гирш)¹¹⁹. Отец имел право назвать меня Хенриком, потому что его самого назвали Юзефом. И других детей дед назвал христианскими именами: Мария, Магдалена, Людвик, Якуб, Кароль¹²⁰. И все-таки он колебался и медлил.

Я должен больше места посвятить отцу: я реализую в жизни то, к чему он стремился, к чему дедушка так мучительно рвался столько лет.

И мать. Когда-нибудь позже. Я и мать, и отец. Я много знаю и понимаю благодаря этому.

Прадед был стекольщик. Я рад: стекло дает свет и тепло.

Трудная задача – родиться и научиться жить. Мне остается куда более простая задача: умереть. После смерти может быть снова трудно; но я не думаю об этом. Последний год, или месяц, или час?

Я хотел бы умереть в сознании и сознательно. Я не знаю, что сказал бы детям на прощание. Я хотел бы сказать так много и так, чтобы у них была полная свобода в выборе пути.

Десять часов. Выстрелы: два, несколько, два, один, несколько. Может быть, это именно мое окно плохо затемнено?

Но я пишу, не отрываясь.

Напротив: легче становится полет (одиночный выстрел) мысли.

22 июля 1942 года¹²¹

Все имеет свои пределы, только наглое бесстыдство безгранично.

Власти велели освободить больницу на Ставках. А пани начальница должна принять на Желязной тяжелобольных со Ставок¹²².

Что делать? Быстрое решение, энергичные действия.

У Хеллер-Крошчора¹²³ сто семьдесят пять выздоравливающих детей. Они решили больше трети этих детей перевести ко мне. Интернатов больше пятнадцати, но наш – поближе.

А то, что на протяжении полугода не было такого злодейства, которого эта пани не совершила бы в отношении больных, – для своего удобства, по глупости, из упрямства, – то, что она с дьявольским коварством боролась с моим гуманным и несложным для воплощения проектом, – это ничего…

В мое отсутствие в доме пани Элиасберг¹²⁴ она дает свое согласие, а пани Вильчинская приступает к выполнению этого требования, бесстыжего и в высшей степени вредного и для их детей, и для наших…

Плюнуть и уйти. Я давно уже взвешиваю эту идею. Дальше – петля, пушечное ядро у ноги.

(Снова вышло непонятно. Но я слишком устал, чтобы писать подробнее.)

Азрилевич умер сегодня утром. О, как же тяжела жизнь и как легка смерть.

27 июля 1942 года

Вчерашняя радуга.

Чудесный большой месяц над лагерем скитальцев.

Почему я не могу успокоить несчастный, безумный квартал?

Одно только коротенькое объявление.

Власти могли бы позволить.

В худшем случае – запретить.

Такой прозрачный план: декларируйте, выбирайте. Мы не даем на выбор легких путей. Пока надо отказаться от бриджа, от походов на пляж, от вкусных обедов, оплаченных кровью контрабандистов, – тоже.

Выбирайте: или в путь, или работа на месте.

Если вы остаетесь, вы должны делать то, что нужно будет переселенцам.

Близится осень. Им понадобятся одежда, обувь, белье, инструменты.

Кто захочет увильнуть – поймаем, кто хочет откупиться – мы охотно заберем его украшения, валюту – все, что имеет хоть какую-то ценность. А когда отдаст последнее – лишь бы поскорее отдал, – тогда снова спросим его:

– Здесь или там?

И что? Собственно говоря, что?

Лишь бы не пляж, не бридж и не милая дрема после прочитанной газеты.

Ты общественник? Да ради бога. До поры до времени можешь притворяться – мы притворимся, что верим. Вообще мы верим, пока нам это удобно и в то, что нам удобно. Прошу прощения: не в то, что удобно – в то, что включено в план.

Мы управляем гигантским предприятием. Имя ему – война. Мы работаем планово, послушно и методично. Ваши мелкие интересы, мечты, сантименты, капризы, претензии, обиды, аппетиты нас не касаются.

Да – мать, муж, ребенок, старушка, памятная мебель, любимое блюдо – это все хорошо, мило, трогательно. Но есть гораздо более важные вопросы. Будет время, мы и к этим вещам вернемся.

А пока, чтобы с этим вопросом не тянуть, нужно, может быть, немного резко и болезненно, и без всяких, так сказать, изысканностей и даже точности. Грубо вытесанная времянка.

Вы же сами вздыхаете: лишь бы все это закончилось! И мы тоже. Поэтому не мешайте нам.

Евреев – на восток. Тут уж не о чем торговаться. Не в бабке-еврейке дело¹²⁵, а в том, где ты нужнее: твои руки, мысль, время, жизнь. Бабка – это бабка. Нужно было найти какую-то зацепку, какой-то ключ, лозунг, пароль.

Не можешь ехать на восток – ты там умрешь. Стало быть, выбирай другое. Ты все должен выбрать сам и сам рискнуть. Потому что ведь мы для виду должны мешать, угрожать, преследовать и неохотно карать.

Ты назойливо лезешь с новой пачкой денег. У нас нет на это ни времени, ни желания. Мы не играем в войну – «в войнушку», нам приказано вести ее как можно быстрее и солиднее, по возможности – порядочно.

Работа никак не чистая, не приятная, не душистая. Поэтому нам нужно быть снисходительными к пока нужным нам работникам.

Один любит водку, другой – девушку, третий – любит повыпендриваться, а другой, наоборот, боится и не верит в себя. Мы знаем: ошибки, недостатки. Но они вовремя пришли и отметились, а ты все философствовал и медлил, откладывал. Извините, но поезд должен курсировать по заранее утвержденному плану.

Вот железнодорожный путь.

Туда – итальянцы, французы, румыны, чехи, венгры. Сюда – японцы, китайцы, даже Соломоновы острова, даже людоеды. Крестьяне, горцы, горожане, интеллигенция.

Мы – немцы. Не в вывеске дело – в тарифе, в распределении продуктов.

Мы – железный каток, или плуг, или серп. Лишь бы из этой муки вышел хлеб. Выйдет, если не будете мешать. Скулить, бесить, заражать воздух.

Пусть даже вас иногда жалко, но мы должны (кнутом, палкой или свинцом) – потому что порядок должен быть.

Плакат.

«Кто сделает то-то и то-то – расстрел.

Кто