Здесь, в нескольких десятках строк, как и во всех затронутых в этой книге вопросах, я не могу полностью раскрыть тему. Моя цель – привлечь внимание.

Он еще слушает нас

64. Что есть ребенок как душевная организация, отличная от нашей?

Каковы его черты, потребности, какие в нем скрываются незамеченные возможности? Что есть эта половина человечества, живущая вместе с нами и рядом с нами в трагическом раздвоении? Мы навязываем ей бремя обязанностей завтрашнего человека, не давая ни одного из прав человека сегодняшнего.

Если разделить человечество на взрослых и детей, а жизнь – на детство и взрослость, то окажется, что этого ребенка на свете и в жизни очень и очень много.

Только вот, захваченные своей борьбой и своими заботами, мы не замечаем его, как не замечали раньше женщину, мужика, порабощенные классы и народы.

Мы устроили все так, чтобы дети как можно меньше мешали нам, чтобы они как можно меньше догадывались, что мы такое на самом деле и чем на самом деле занимаемся.

В одном из парижских детских домов я видел двойные перила: высокие – для взрослых, низкие – для детей. Помимо этого изобретательский гений исчерпал себя в школьной парте. Этого мало, очень мало. Взгляните: нищенские детские площадки, щербатая кружка на заржавевшей цепи у колодца – и это в парках богатейших столиц Европы!

Где дома и сады, мастерские и опытные делянки, орудия труда и познания для детей, людей завтра? Еще одно окно, еще один коридорчик, отделяющий класс от уборной, – все, что дала архитектура; еще одна лошадь из папье-маше и жестяная сабелька – все, что дала промышленность; лубочные картинки на стенах и аппликации из бумаги – немного; сказка – но не мы ее придумали.

На наших глазах наложница превратилась в женщину-человека. Столетиями женщина подчинялась навязанной ей насильно роли, созданной самодурством и эгоизмом мужчины, который не желал допустить в ряды людей женщину-труженицу, как сегодня мы не видим ребенка-труженика.

Ребенок еще не взял слова, он еще слушает нас. Ребенок – сто масок, сто ролей одаренного актера. Он один – с матерью, другой – с отцом, бабушкой, дедом, разный – со строгим и добрым учителем, на кухне среди ровесников, по-разному общается с богатыми и бедными, в затрапезной и праздничной одежде. Наивный и хитроумный, послушный и высокомерный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и проказливый, он так умеет спрятаться до поры до времени, так затаиться в себе, что обманывает нас и использует в своих целях.

В области инстинктов ему недостает только одного, вернее, он есть, только пока еще нечеткий, как туманность эротических предчувствий.

В области чувств он превосходит нас многажды, потому что не выработал в себе тормозов.

В области интеллекта он по меньшей мере равен нам, только ему не хватает опыта.

Поэтому взрослый так часто бывает ребенком, а ребенок – зрелым человеком. Вся разница в том, что он не зарабатывает себе на хлеб, что, будучи у нас на содержании, он вынужден нам подчиняться.

Детские дома уже меньше похожи на казармы и монастыри; они почти больницы. В них есть гигиена, но нет улыбки, радости, неожиданностей, шалостей. Здесь все серьезно, если не сурово. Ребенка не заметила еще архитектура – нет «стиля ребенка». Взрослый фасад здания, взрослые пропорции, старческий холод деталей. Французы говорят, что Наполеон колокол монастырского воспитания заменил барабаном, – справедливо; добавлю к этому, что над духом современного воспитания тяготеет фабричный гудок.

Как объяснить ребенку, сколько во всем этом фальши

65. Ребенок неопытен.

Пример и попытка объяснения.

– Я скажу маме на ушко…

И, обнимая мать за шею, говорит таинственно:

– Мамочка, спроси доктора, можно ли мне есть булочки (шоколадки, компот).

При этом он часто поглядывает на врача, кокетничает с ним улыбкой, чтобы подкупить, выцыганить разрешение.

Дети постарше говорят на ухо шепотом, младшие – обычным голосом…

Пришел момент, когда окружающие признали ребенка достаточно взрослым для нравоучения: «Есть желания, которые нельзя произносить вслух. Они бывают двух видов: одни нельзя допускать вовсе, а уж если они есть, то их надо стыдиться; другие желания допустимы, но говорить о них можно только среди своих».

Некрасиво навязываться; некрасиво, съев конфету, просить еще одну. Иногда вообще некрасиво просить конфетку – надо подождать, пока дадут.

Некрасиво делать в штанишки, но некрасиво и говорить «хочу пи-пи», потому что все будут смеяться. Чтобы не смеялись, нужно сказать на ухо.

Иногда некрасиво громко задавать вопросы.

– Почему у этого дяди нет волос?

Дядя смеялся, все смеялись. Спрашивать об этом можно, но тоже на ушко.

Ребенок не сразу понимает, что на ушко говорят для того, чтобы услышал только один человек, поэтому он говорит на ушко, но громко: «Я хочу пи-пи, хочу пирожное».

Даже если он говорит тихо, то все равно не понимает: зачем скрывать то, о чем присутствующие и так узнают от мамы?

Чужих некрасиво о чем-то просить, тогда почему же можно громко просить доктора?

– Почему у этой собачки такие длинные уши? – спрашивает ребенок самым тихим шепотом.

И снова смех. Оказывается, об этом можно спросить громко, потому что собачка не обидится. А вот спрашивать громко, почему у этой девочки такое некрасивое платье, нехорошо. Но ведь ее платье тоже не обидится.

Как же объяснить ребенку, сколько во всем этом мерзостной взрослой фальши? Как потом объяснить ему, почему шептать на ухо, как правило, некрасиво?

Он должен верить

66. Ребенок неопытен.

Он смотрит с интересом, жадно слушает и верит.

«Это яблочко, тетя, цветочек, коровка» – верит.

«Это красиво, вкусно, хорошо» – верит.

«Это некрасиво, не трогай, нельзя» – верит.

«Поцелуй, поклонись, скажи спасибо» – верит.

«Детка, ушибся! Дай мама поцелует, все пройдет». Он улыбается сквозь слезы: мама поцеловала – уже не больно. Ударившись, он бежит за своим лекарством, за поцелуем. Верит.

– Любишь?

– Люблю…

– Мама спит, у мамы головка болит, не надо ее будить.

И он тихонечко, на цыпочках подходит к матери, осторожно тянет за рукав, шепотом задает вопрос. Он не будит маму. Он только вот ее спросит, а после: «Спи, мамочка, у тебя головка болит».

– Там, на небе, Боженька. Боженька сердится на непослушных детей, а послушным дает булочки, пирожные.

Где Боженька?

– Там, на небе, высоко.

А по улице идет странный человек, весь белый.

– Кто это?

– Это пекарь, он печет булочки и пирожные.

– Да-а-а? Значит, он и есть Боженька?

– Дедушка умер и его закопали в землю.

– В землю закопали? – удивляюсь я. – А как же он ест?

– Его выкапывают, – отвечает ребенок. – Топором выкапывают.

Коровка дает молоко.

– Коровка? – спрашиваю я недоверчиво. – А откуда она берет молоко?

– Из колодца, – отвечает ребенок.

Ребенок верит, потому что всякий раз, когда пробует придумать что-нибудь сам, он ошибается. Он должен верить.

Ищет помощи, потому что сам справиться не в силах

67. Ребенок неопытен.

Он роняет на землю стакан. Случилось нечто очень странное: стакан исчез, вместо него появились совершенно новые предметы. Он наклоняется,