Подражание.
– Пан доктор, я хочу писать большое «К» так, как вы пишете.
В Доме сирот много детей перенимали некоторые мои буквы.
Эти буквы, которыми пользуются взрослые, лучше, ценнее. Помню, как я долго бился, чтобы научиться писать большое «В» так, как отец писал на конверте в адресе: «Вельможному пану такому-то». Я полагал, что удивлю учительницу, а получил резкую отповедь.
– Вот станешь папашей, тогда и пиши как хочешь.
«Почему? А ей-то что? Что в этом плохого?» – я был удивлен и обижен…
Сегодня во время диктанта пришел фельдшер с бумагами. Я не заметил, что Стефан внимательно смотрит, как я пишу. А он смотрел: после ухода фельдшера он стал писать с такой скоростью, что и мечтать нельзя было, чтобы это прочесть.
Как у учителя на моей совести только три строки преступно небрежного письма, а как у воспитателя у меня очень тонкий рефлекс бунта против собственного несовершенства.
– Я хочу писать быстро, как вы, хочу на вас походить.
Ну что ж, попробуем:
– Смотри, парень, что ты тут накалякал. Блям… дям… брам… Почему эти три строки так тебе не удались?
– Не знаю (смущенная улыбка).
– Может, ты устал?
– Я не устал…
Не хочет лгать, а правды сказать не может.
Мы проверяем его успехи в технике чтения. Так как мы читаем теперь книгу с более мелким шрифтом, пришлось считать буквы.
– Там было тридцать семь строк по семнадцать букв – это значит шестьсот двадцать девять букв. Ты их прочел за двести десять секунд, это значит три буквы в секунду. А здесь шестьдесят пять строк по двадцать семь букв – ты прочел их за шесть с половиной минут. Ты читаешь почти пять букв в секунду.
Это не произвело на него особого впечатления, хотя он с любопытством смотрел на мои подсчеты.
Перед тем как уснуть:
– Поцеловать тебя на ночь?
– А что, я святой?
– А разве только…
– Или ксендз – или кто?
Люблю, когда читаю, встречать легкие слова: «окликнула», «довольна», «разожгла».
Меня сердят слова: «защищающихся»… «дождливый день»…
Легкая задачка; он уже решал и более трудные, а теперь путается в трех соснах. Какого черта?
– Ой, пан доктор, тут струпик.
– Где?
– Вон тут, – показывает на шею. – Это не чесотка?
– Нет, завтра вымоешься, и все пройдет.
И уже арифметика идет без запинки.
* * *Одиннадцатый день
Когда я надел синие очки, Стефан спросил шепотом:
– У вас очень болят глаза?
Шепот и улыбка – только благодаря Стефану я обратил на них внимание – в интернате я бы их не заметил.
– Я здоров, а вы больны, – сказал он вечером.
Это честный способ выражения сочувствия. Мы говорим красивее, но меньше чувствуем. Я ему благодарен за эти слова.
Не знаю, почему он сказал:
– А я теперь о брате вообще не думаю.
– Это плохо, ты должен думать об отце и брате.
Зловредная война.
Он плакал, когда я уезжал в больницу. Полагаю, что это воспоминание из родимого гнезда: надо плакать, когда кого-то кладут в больницу, когда кто-то умирает.
Он меня навестил в больнице вместе с Валентием.
– Пан доктор, а те офицеры тоже больные?
– Да.
– Глаза болят?
– Нет, разные болезни.
– А в карты они играют на деньги?
II. Как любить ребенка
Хочу научить понимать и любить
1. Как, когда, сколько, почему?
Я предчувствую множество вопросов, ждущих ответа, множество сомнений, ищущих объяснений.
И отвечаю:
– Не знаю.
Каждый раз, когда ты, отложив книгу, начнешь плести нить собственных мыслей, – книга достигла намеченной цели. Если же ты поспешно листаешь страницы в поисках рецептов и указаний, досадуя и привередничая, что их мало, – знай, если и есть в этой книге советы и инструкции, то появились они не помимо воли автора, а вопреки ей.
Я не знаю и знать не могу, как неведомые мне родители в неизвестных мне условиях могут воспитывать незнакомого мне ребенка; подчеркиваю: «могут», а не хотят, «могут», а не должны.
«Не знаю»: для науки это туманность, откуда возникают и рождаются новые мысли, все более близкие к истине.
«Не знаю»: для ума, не посвященного в научное мышление, – мучительная пустота.
Я хочу научить понимать и любить чудесное, полное жизни и ослепительных сюрпризов творческое «не знаю» современной науки в отношении ребенка.
Я хочу, чтобы стало понятно: никакая книга, никакой врач не заменят собственной бдительной и чуткой мысли, собственного приметливого взгляда.
Часто встречается мнение, что материнство облагораживает женщину, что только став матерью, она созревает духовно. Да, материнство пламенными вспышками высвечивает вопросы, охватывающие все области жизни внешнего и внутреннего мира; но их можно и не заметить, или трусливо отложить на далекое будущее, или возмущаться, что их решения не купишь.
Приказать кому-то вложить в голову готовые мысли – все равно что велеть чужой женщине родить твоего ребенка. Есть мысли, которые надо в муках рожать самому, и они-то и есть самые ценные. Они определяют, что ты, мать, дашь ребенку – грудь или вымя, воспитаешь его как человек или как самка, будешь руководить ребенком или будешь силком волочь за собой на аркане принуждения, будешь играть им, пока он мал, и нежностями с ним восполнять скупые или постылые ласки мужа, а когда он чуть подрастет, бросишь его на произвол судьбы или возжелаешь его ломать.
Ребенок не бывает твоим
2. Ты говоришь: «Мой ребенок». Когда, как не во время беременности, у тебя есть на это наибольшее право? Биение крохотного, как косточка персика, сердца – эхо твоего пульса. Твое дыхание дает и ему кислород из воздуха. Общая кровь течет в вас, и ни одна красная капля крови еще не ведает, останется ли она твоей, перейдет ли к нему, или, излившись, погибнет данью тайне зачатия и рождения. Кусок хлеба, что ты жуешь, – строительный материал для ног, которыми он будет бегать, кожи, их покрывающей, глаз, которыми он будет смотреть, мозга, в котором воспылает мысль, рук, протянутых к тебе, улыбки, с которой он позовет: «Мама!»
Вместе вам суждено пережить решающий миг: вместе вы будете страдать общей мукой. Ударит колокол и возвестит:
– Готово.
И в тот же миг оно, дитя твое, заявит: «Я хочу жить собственной жизнью!» – а ты отзовешься: «Живи теперь собственной жизнью!»
Мощными судорогами утробы будешь ты изгонять его из себя, не скорбя о его боли; мощно и решительно будет прорываться дите вперед, не скорбя о боли твоей.
Жестокое действо.
Нет. И ты, и ребенок, совершите сто тысяч незаметных, нежных, чудесно ловких движений, чтобы, забирая свою долю жизни, он не забрал больше, чем положено ему по праву, по вечному, всеобъемлющему праву жизни.
«Мой ребенок».
Нет. Ни в месяцы беременности, ни в часы родов ребенок не бывает твоим.
Эта пылинка охватит мыслью все
3. Ребенок, которого ты родила, весит 10 фунтов.
В нем восемь фунтов воды и горстка углерода, кальция, азота, серы, фосфора, калия,
