Уж в этом Дарья Никитична знала толк!

Доктор, конечно же, не мог быть настоящим врачом, хотя бы уже потому, что настоящий врач не имеет права заявлять: понятия, мол, не имею, что за дрянь с вами стряслась, да еще смотреть при этом так…

Будто хотел бы немедленно смыться.

Ну, допустим.

Предположим, только предположим, что у Дарьи Никитичны в доме попахивало. Пованивало, как сказала бы повернутая на чистоте ее матушка, случись оной оказаться на пороге собственного дома сейчас, спустя тридцать лет после смерти.

Впрочем, полагала Дарья Никитична, вполне реалистически мысля, матушка, окажись она нынче здесь, пованивала бы и сама, да еще как. Пожалуй, было бы даже любопытно узнать, чем несносная карга предложила бы извести из дому ее собственный запах. Да, очень было бы интересно. Очень.

Но и без приблудных покойняг пахло у Дарьи Никитичны — будь здоров, что она сама признавала. Однако доктор есть доктор — и путный эскулап нипочем не позволил бы себе подобных гримас.

Этот, что прикатил на неотложке, путным считаться не мог бы даже в Уганде, решила женщина. С проблемой, что терзала ее уже не первую неделю, со страшными смердящими язвами, возникающими на теле, стоило только выйти из дому, безусый прыщеватый пацан разобраться так и не сумел, предложив разве что госпитализировать, потому как без консилиума не обойтись.

— Какого еще консилиума? — вкрадчиво спросила Дарья Никитична, не запнувшись на небудничном слове, благодаря воскресным кроссвордам в газетке.

— Нужно мнение авторитетных врачей…

— Вот-вот! — торжествующе воскликнула женщина, вскакивая на ноги. — Вот же ж и я говорю: пришлите сюда авторитетных! Что это вы ездите такие?!

Не вполне доктор заметно оскорбился, но Дарью Никитичну это не смущало.

— Это может быть заразным, а вы тут!

Доктор вздохнул, сдавленно и с видимым усилием заглотав воздух. Дарья Никитична возмущенно метнулась в угол, сдернула с хрустальной конфетницы вязаную салфетку и торжественно вручила посудину бедному медику.

Тот послушно заглянул внутрь, полиловел, побелел и понесся во двор. Оттуда раздались странные клокочущие звуки. И плеск.

Дарья Никитична стояла, незаметно почесываясь, и неодобрительно качала головой. Тело чистюльника, до последнего остававшегося с нею, даже когда домовой уже удрал в поисках дома почище и поуютнее, выглядело вполне нормально, если учесть, от чего он скончался.

Она тяжко вздохнула, вспомнив, как мучился от язв обессилевший чистюльник, как умолял ее хотя бы помыться… она ведь так и не призналась растрепанному изможденному существу, что мыльная пена уже давно начала причинять ей настоящую боль, все более сильную.

Что даже свежий воздух…

Доктор блеванул снова, и Дарья Никитична встрепенулась.

— Жаловаться на вас буду! — громко завопила она вслед врачу, а потом пошла и захлопнула дверь.

Сразу стало легче. За двором рыкнула и мягко укатила прочь неотложка.

Усевшись в кресло, женщина принялась смотреть, как гоняются друг за дружкой комочки пыли, как панцирные комья старой грязи, приползшие из сеней еще позапрошлой весной, охотятся на бестолково порхающую по комнате паутину. Кожа сразу начала подживать, язвы подсыхали и отваливались, на полу превращаясь в странных многоногих букашек.

— Никуда я сегодня не пойду, — заключила Дарья Никитична, прислушиваясь к себе. Бессилие, мучавшее ее при одной только мысли о необходимости идти за покупками на рынок, чувствовать на себе презрительные взгляды, выслушивать бесконечные шепотки, сгинуло. Она задумчиво поймала комочек пыли пожирнее и сунула его в рот. Зажмурилась.

Было на удивление вкусно.

Пришлось поймать еще один, и еще…

Наевшись, Дарья Никитична вернулась на свое место и прикорнула.

Она не проснулась, когда грязь, плесень и пыль с чердака, слипшись в чудовищную бесформенную амебу, пробрались в комнату и нависли над спинкой кресла. Не проснулась и позже, только тихо вздохнула — один раз, а потом осталось только влажное хлюпанье и вязкий шелест.

А спустя полчаса из-под плотно затворенных окон дома Дарьи Никитичны потекли густые ручейки пыли.

Плесень (наблюдатель Александр Подольский)

Шкет был пьян вдрызг. Он подпирал фонарный столб и пытался прикурить. Ливень тарабанил по немытой голове, по рваному бушлату, заливал сапоги. Норовил смыть с тротуара. Шкет выругался. Окна дома пялились на него, осуждали. Давным-давно, когда у Шкета было нормальное человеческое имя, он жил в этой пятиэтажке. Однако со своими гулянками даже не заметил, как оказался на улице. А теперь его и из родного подъезда вышвырнули.

Ноги еле-еле волочились по дороге, промокшая насквозь одежда камнем тянула вниз. Городское небо перечеркивали молнии, во дворах ревели автосигнализации. Нужно было где-то переночевать, и Шкет вспомнил о «двушке». С тех пор, как везде поставили кодовые замки, жить стало тяжелее. Но бывшее военное общежитие никогда не запирали. Шкет знал, что о нем рассказывали, но во время редких ночевок странностей не замечал. Если не считать трупа кошки, покрытого толстым слоем плесени.

Свет не горел даже у входа в единственный подъезд. С козырька тянулись дождевые нитки, покрытая копотью дверь висела на одной петле. Шкет прошел внутрь и замер посреди длинного, во все здание, коридора. Слева и справа уходили в темноту два ряда квартир. Большая часть из них опустела после пожара, но кое-где еще жили. Шкет чувствовал родство со здешними погорельцами, ведь, если они остались в этом склепе, им тоже некуда деваться.

Под ногами шуршали куски каменной плитки, по сторонам фанерные двери соседствовали с темными провалами. Мрак пожрал все лампочки, отправив дом в вечную ночь. Шкет, хватаясь за ржавые перила, поднялся на второй этаж. В дальнем конце коридора, у другой лестницы, мелькнул зеленый огонек. Наверное, кто-то из жильцов. Шкет затих. Не хватало, чтобы его и отсюда выгнали.

Лестница продолжала загибаться крюком, утыкаясь в чердачную дверь. Шкет приземлился на широкой площадке, которая нависала над вторым этажом. Чердак, запертый аж на три замка, его не интересовал. На грязном полу ему было по-королевски комфортно. Он скинул сапоги, постелил промокший бушлат вместо простыни и завалился сверху. Сон вполз в него быстро и разом высосал сознание из продрогшего тела.

Его разбудил звук снизу — то ли кашель, то ли лай. Всюду густел мрак, ветер гудел в щелях старого дома. Пахло плесенью. Шкет привстал и выглянул на лестницу. Этаж исчез, словно здание затопило нефтью. В темноте тут и там вспыхивал зеленый огонек.

Шкет шумно сглотнул. В памяти всплыли разговоры с