Тем не менее, как-то утром я проснулся и увидел Б. затянутым темными, низкими тучами, несущимися по небу. Я точно знал, о чем это говорило. Осень была не за горами.
Через несколько часов тучи бесследно рассеялись, и погода, как будто пытаясь реабилитироваться за этот маленький розыгрыш, казалось, стерла малейший намек на осень и одарила нас одним из самых приятных дней сезона. Но я внял предупреждению, подобно тому как присяжные успевают услышать недопустимое доказательство, прежде чем его удалят из протокола, я вдруг осознал, что наше время истекло, что время всегда дается нам взаймы, и что уплату долга с нас требуют именно тогда, когда мы меньше всего готовы платить и хотим занять еще. Я вдруг начал мысленно собирать связанные с ним образы, словно упавшие со стола хлебные крошки, чтобы сохранить их в своем тайнике, и, к своему стыду, составлял списки: камень, уступ, кровать, скрежет пепельницы. Камень, уступ, кровать... Я хотел бы уподобиться тем киношным солдатам, которые, уворачиваясь от пуль, отбрасывали оружие, как будто оно им больше никогда не пригодится, или скитальцам в пустыне, которые, вместо того чтобы экономить воду в бурдюке, уступают жажде и опустошают его до дна, а затем бросают бурдюк позади. Вместо этого я припрятывал мельчайшие детали, чтобы в холоде грядущих дней лучики прошлого могли воскресить тепло. Я начал невольно красть у настоящего, чтобы откупиться от будущих долгов. Я знал, что это такое же преступление, как закрывать ставни в солнечные дни. Но также я знал, что в суеверном мире Мафальды ожидание худшего было надежным способом отвратить его наступление.
Когда однажды вечером мы пошли прогуляться, и он сказал мне, что уже скоро будет на пути домой, я понял, какой тщетной была моя мнимая предусмотрительность. Снаряды не падают в одну воронку дважды; этот, несмотря на все приготовления, упал прямо на мое убежище.
Оливер уезжал в Штаты на второй неделе августа. В первых числах месяца он сказал, что хочет провести три дня в Риме и за это время поработать с итальянским издателем над окончательным вариантом своей рукописи. Потом он сразу полетит домой. Не хотел бы я присоединиться к нему?
Я согласился. Может, сначала спросить родителей? Ни к чему, они не станут возражать. Да, но что если они...? Нет. Услышав, что Оливер уезжает раньше, чем планировалось, и проведет несколько дней в Риме, мать спросила, нельзя ли мне сопровождать его, с позволения иль каубоя, конечно. Отец ничего не имел против этого.
Мать помогла мне собраться в дорогу. Пригодится ли мне пиджак на случай, если издатель пожелает пригласить нас на ужин? Не будет никакого ужина. Да и с чего ему приглашать меня? Все же пиджак взять стоит, решила она. Я хотел ехать с рюкзаком, как путешествовали все мои сверстники. Как пожелаешь. В итоге она помогла мне вытащить и заново уложить вещи в рюкзак, когда стало очевидно, что в него не влезает все, что я хотел взять с собой. Ты едешь только на два-три дня. Ни Оливер, ни я старались не обговаривать оставшийся нам срок. Мать представить не могла, как ее «два-три дня» резанули меня тем утром. Решили ли мы в каком отеле остановимся? Какой-то пансион, кажется. Никогда не слышала о таком, но откуда ей знать, сказала она. Отец и слушать не пожелал. Он сам забронировал нам номера. Это подарок, сказал он.
Оливер упаковал свои вещи самостоятельно, а в тот день, когда мы должны были сесть на direttissimo[24] до Рима, вытащил чемодан и ухитрился поставить его точно на то место в спальне, куда я плюхнул его в день его приезда. В тот день я хотел прокрутить время вперед и получить назад свою комнату. Теперь я спрашивал себя, что готов отдать, чтобы только вернуться в тот июньский полдень, когда я устроил ему традиционную экскурсию по нашим владениям, и, слово за слово, мы дошли до выжженного пустыря около заброшенных железнодорожных путей, где я получил первое из бесчисленных После! Другой на моем месте предпочел бы поспать после обеда, а не бродить по нашим владениям минувших дней. Очевидно, уже тогда я знал, что делаю.
Эта симметрия, а может, пустая, бросающаяся в глаза аккуратность его комнаты, сдавила мне горло. Она напоминала не столько о номере в отеле, когда ты ждешь, чтобы портье помог снести вниз вещи после восхитительного проживания, слишком быстро окончившегося, сколько о больничной палате после того, как все твои вещи упакованы, а следующий пациент, которого еще не пригласили, дожидается в приемном покое, как ждал ты сам неделю назад.
Это была репетиция нашего окончательного расставания. Словно смотришь на кого-то, подключенного к аппарату искусственного дыхания, прежде чем его наконец отключат через несколько дней.
Я был рад, что вернусь в эту комнату. В моей/его комнате будет легче вспоминать о наших ночах.
Или же лучше остаться в теперешней комнате. Тогда, по крайней мере, я смогу притвориться, что он все еще у себя, а если нет, значит вышел куда-то, как часто бывало в те ночи, когда я следил за минутами, часами, звуками.
Открыв его шкаф, я заметил на нескольких плечиках купальные плавки, трусы, брюки из тонкой ткани и чистую рубашку. Я узнал рубашку. Парус. И узнал плавки. Красные. Он собирался поплавать в них в последний раз этим утром.
– Я должен признаться тебе насчет этих купальных плавок, – сказал я, закрыв дверцу шкафа.
– Признаться в чем?
– Расскажу в поезде.
Но я рассказал тут же.
– Просто пообещай, что оставишь их мне, когда уедешь.
– И все?
– Ну, носи их сегодня подольше, и не плавай в них.
– Ненормальный и испорченный.
– Ненормальный, испорченный и очень-очень грустный.
– Никогда тебя таким не видел.
– Еще я хочу рубашку-парус. И эспадрильи. И солнцезащитные очки. И тебя.
В поезде я рассказал ему о том дне, когда мы
