Зато, поступив в Технологический, эти ребята перезнакомились между собой, впервые прочли свои стихи тем, кто не морщился брезгливо в ответ, впервые увидели блеск в глазах девушек, для которых поэзия была тогда важнее, чем весь остальной мир, и убедились, что не одиноки на свете. Что таких, как они, много. Что уродами являются как раз те, кто прежде (в школе и во дворе) называл уродами их.

За это счастье было не жаль отдать что угодно. Для поэтов начиналась настоящая, всамделишная жизнь.

Первой звездой послевоенного андеграунда считается художник Александр Арефьев. Он начинал еще при Сталине, еще в самом начале 1950-х. Тогда ему едва исполнилось двадцать, но он был уже реальной величиной неофициальной культуры.

Арефьев начинал пить алкоголь в восемь утра, находился под наблюдением КГБ, какое-то время жил в склепе на старинном кладбище, несколько раз сидел в тюрьме. Проснувшись где-нибудь на помойке, он умывался в общественном туалете и шел гулять по Эрмитажу. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялся в Публичную библиотеку и до темноты читал толстую искусствоведческую книжку.

Из Эрмитажа он отправлялся в самую зловонную разливуху города. С утра все начиналось по новой.

Ближайшим приятелем Арефьева был Роальд Мандельштам – инвалид, передвигавшийся на костылях. Роальд не приходился родственником знаменитому Осипу – всего лишь однофамильцем. Отец Роальда был гражданином США. В 1930-х папа-коммунист приехал в СССР просить политического убежища, остался, обзавелся семьей. А потом его сослали в Сибирь, и с десяти лет Роальд жил сам по себе.

О тандеме Мандельштама с Арефьевым ходили жуткие легенды. Мебель из комнаты Роальда друзья пропили. Пустые стены. Грязный пол. На полу лежат пластинки, книги и пьяные художники. Чуть ли не первыми в СССР эти двое стали реальными опийными наркоманами. Чтобы добывать рецепты, Арефьев даже поступал в медицинский институт. Позже они наладили связи с таджикскими драгдилерами. Время было такое, что пакет с героином им могли прислать обычной бандеролью, а оплачивали они его почтовым переводом.

Иногда приятели доедали объедки со столов в кафе, а однажды Роальд сварил и съел бездомную кошку. Но после этого они каждый раз шли гулять в Эрмитаж. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялись в Публичную библиотеку читать по-французски о дадаизме и Пикассо.

Коллегам-живописцам Арефьев как-то сказал:

– Для вас выставка – предмет гордости. А для меня – позор!

Кончилось тем, что много позже, уже в 1970-х, Арефьев был все-таки выслан из СССР и обосновался в Париже. Правда, прожил он там всего полгода. Его труп был найден в мастерской. На мольберте стоял чистый холст. Рядом лежал новенький этюдник с нераспечатанными красками. Мертвый художник сидел за столом, сжимая в окостеневшей руке недопитый стакан красного вина.

А рядом с подпольными художниками в те же годы жили и подпольные поэты. Сейчас уже трудно представить, как все это происходило, но поэзия в 1950-х была тем, чем спустя двадцать лет станет рок-н-ролл.

Чтения стихов становились настоящими сейшнами. Поэты окунали аудиторию в истерику, и после удачного концерта все слушательницы готовы были выпрыгнуть из лифчиков прямо в зале. Когда в 1959-м на Невском, в желтом здании Дома актера, проводился один из первых больших поэтических концертов, то подходы блокировались конными нарядами милиции, но даже эти конные наряды не могли сдержать толпу.

Дело было летом. Но одна из слушательниц пришла на концерт в шубе. Под шубой у нее было голое тело. Удивленным очевидцам дама объясняла, что ее муж опасается, как бы она не свинтила от него к кому-нибудь из стихотворцев, и поэтому запер одежду на ключ, но она, остроумная, нашла-таки выход.

В другой раз, тоже на Невском, в Доме книги, должен был выступать вполне официальный поэт Павел Антокольский. В магазине собралась толпа в несколько тысяч человек. Желающие послушать стихи блокировали движение по Невскому и скандировали «Сти-хи! Да-ешь! Сти-хи!»

Пожилой Антокольский влез на стул и начал читать. Но толпа орала:

– Рейна! Мы хотим слушать Рейна!

В результате 20-летнего Рейна подняли на плечи, и он начал читать потеющим от восторга фанатам о «девственницах с клеймом на ягодице». Слушатели были в экстазе.

И Рейн, и Найман, и Бобышев считались самыми настоящими поэтами. Хотя стихи каждый из них начал писать буквально вчера и пока сочинил совсем немного. Да и те стихи, что уже имелись, опубликовать никто из них, разумеется, не успел.

Бобышев придумал себе женский псевдоним Инна Вольтова, написал с дюжину стихотворений и мистифицировал приятелей. Рассказывал о девушке, которая работает продавщицей в универмаге ДЛТ, жутко стесняется публики и просит его, Дмитрия, быть ее литературным агентом. От имени Инны он послал стихи в журнал «Юность». Ответ был благожелательный. Только редактор просил прислать фотографию и телефон. Пришлось соврать, что, решившись на подпольный аборт у бабки-повитухи, гражданка Вольтова скончалась прямо на операционном столе.