Найман же начинал с этаких сюрреалистических сюжетиков. Типа, родился у мужчины урод: человеческий только рот. А манекен-женщина в витрине забеременела от магазинного вора и родила уродку. Короче, урод – это вроде как новый Адам, а уродка-манекен – Ева. А все мы являемся их потомками. Такое вот произведение.

Вечера для поэтов были, ясное дело, куда важнее, чем институтские будни. Рейн, Найман и Бобышев читали везде, куда приглашали: на математическом факультете университета, в «Кафе поэтов», в Институте высокомолекулярных соединений, в общаге Горного института… Постепенно за этой троицей закрепилась репутация главных поэтов страны. Девочки с прическами как у Джины Лоллобриджиды кочевали с концерта на концерт и хлопали пушистыми ресничками.

Дома у Люды Штерн в комнату вносили допотопный патефон с трубой и заводили пластинку с чарльстоном. Допив вино, хозяйка забиралась на стол и махала в воздухе хорошенькими ножками. Папа Люды был военным историком, а мама, по слухам, некогда танцевала в кабаре. Гостями в ее квартире были не только юные поэты, но и, например, тогдашний директор Публичной библиотеки Лев Раков, интересный тем, что в прежние годы в него был влюблен поэт Михаил Кузмин.

Отец еще одной девушки из их компании был модным архитектором. По его проектам строились аэропорты и станции метро. Так что девушка могла легально проводить поэтов на официальные балы для взрослых куда-нибудь в Дом архитектора или Академию художеств. Там играли модный буги-вуги, и Найман, оторвавшись от стола, танцевал с натурщицами, оставляя на их белых блузках отпечатки перепачканных шоколадом ладоней. Популярная джазовая певица Нонна Суханова прерывала пение, подсаживалась к Бобышеву и грудным голосом спрашивала: а чем симпатичный мальчик занят вечерами? Сейчас она споет для него, и не мог бы он ее потом проводить?

И где-то на этой стадии, году в 1958–1959-м, к компании прибился еще один поэт: молоденький Иосиф Бродский.

На самом деле Бродский был плохо одетым плебеем. Без высшего образования. Без попыток получить высшее образование. Без малейших признаков внешнего блеска. Остальные трое не хотели брать его в свою компанию… по крайней мере, сперва не хотели.

Они трое взбирались на Парнас через литературные салоны. А он появился как-то сбоку, ниоткуда, из кружка при комсомольской газете «Смена». Они носили яркие гэдээровские пуловеры и шейные платки. А он – невнятные чумазые спецовочки. Он был непонятный, чужой им. Они читали в польских журнальчиках статьи о битниках и танцевали буги-вуги. А Бродский с шестнадцати лет ездил в геологические экспедиции и умел зажигать спички «о седло» – в смысле о брюки на ягодицах.

Он одевался, как хулиган с окраин, и так же себя вел. Иногда он всерьез пугал. Например, эта его история про то, как тетя устроила его работать в тот самый морг при тюрьме «Кресты», где когда-то хранился труп Даниила Хармса.

– Ведь что самое неприятное при работе в морге? – спрашивал Иосиф.

– Да, – вежливо интересовались собеседники, – что самое неприятное?

– То, что многие люди умирают, не успев покакать. И кроме запаха разложения в морге висят и запахи всего этого добра, понимаете?

– Понимаем, – кивали головами ошарашенные собеседники.

– И вообще. Неприятных ощущений хватает. Несешь на руках труп старухи. Кожа у нее дряблая, прорывается, и палец уходит в слой жира. Неприятно!

Литературная тусовка в Ленинграде конца 1950-х состояла из хорошо воспитанных еврейских мальчиков. А Бродский был какой-то… криминальный. Он, например, уже в те годы проходил свидетелем по делу о попытке нелегального перехода государственной границы СССР.

Свалить из страны Иосиф планировал давно. Способы побега рассматривал самые различные. Например, такой: под видом альпинистов залезть на один из армянских пиков, примыкающих к турецкой границе, а там приятель, в совершенстве овладевший тайнами магии и телекинеза, напряжется и усилием воли перекинет всю их компанию на ту сторону. Или такой: набрать целый мешок бездомных кошек и внаглую ломануть через финскую границу прямо по разделительной полосе. Пограничники, конечно, спустят вслед беглецам служебных собак, но как только те приблизятся, нужно просто взять и выпустить из мешка кошек. Собаки отвлекутся, растеряются, и этого времени должно хватить, чтобы оказаться уже в Финляндии.

Остановиться в результате Бродский решил на самом верном способе. Вместе со знакомым, бывшим военным летчиком, только что отсидевшим за «хулиганку», он оправился в Самарканд. Там они планировали купить билет на небольшой самолетик местных авиалиний. Когда самолет наберет высоту, Иосиф должен был камнем треснуть летчика по башке, а его подельник – перехватить штурвал. А дальше все просто: прижимаясь к самой земле, недоступные никакому радару, они долетают до Индии, а там – фрукты, йоги, смуглые красотки и никакой тебе серой советской действительности.

Как ни смешно звучит, но сам Бродский, похоже, считал план вполне осуществимым. Подельники даже купили билеты на самолет, и вообще к побегу все было готово. Однако в последний момент Иосиф все-таки струсил, бросил все и сбежал в Ленинград.

Такие истории всерьез пугали его поэтических знакомцев. Бродский казался им опасным, неудобным, сложным в общении. Но при этом он с самого начала был очень яркий. Трое поэтов не хотели брать его в свою компанию – но все равно взяли. Он писал стихи, от которых публика разевала рты. Он говорил так, что его невозможно было не слушать. Рыжий, дерзкий – всего за год – полтора он стал главной звездой андеграундного Ленинграда. Как его, такого, было игнорировать?